Квартет Розендорфа - [117]

Со мной он обращается так, словно откупил права на мою книгу. Я пользовался готовыми языковыми средствами, он же создал свои из ничего. Похоже, он и вправду верит, что каждое созданное им слово закладывает основу новой культуры. Странно только, что при всей мрачной серьезности в делах, касающихся защиты достоинства иврита, забытые слова, вводимые им, — это, как правило, шутовство и сквернословие, которым страшно беден сей церемониальный язык. Он прислушивается к детям и записывает их искаженные словечки. Любой жалкий росток местного фольклора тут лелеют, пока он не увянет от избытка воды. Удивлюсь, если среди этой молодежи, знающей всего один язык, да еще такой, где не хватает народных оборотов и самых ходовых слов, вырастут писатели.

Для этого мученика иврита я мерзкий мракобес, союзник Сатаны. Он, правда, не высказал мне этого на человеческом языке, однако намекнул, что я страдаю каким-то душевным извращением, истоки коего кроются в галутной жизни. Я ненавижу евреев и в том числе себя. По его мнению, тот, кто без прикрас изображает болячки нашего народа, раболепствует перед гоями. Обвинение, с которым приходится жить всякому, кто не согласен закрывать глаза на слабости евреев. Что делать? Я еврей, оторвавшийся от своего народа, — без корней, без здоровой народной мудрости. О моем невежестве в политических вопросах и говорить не приходится.

Я причиняю своему издателю и переводчику двойное страдание. Прибегая к арабской поговорке, можно сказать, что легче выпрямить хвост собаки, чем спину галутного еврея вроде меня, склоняющегося, чтобы поцеловать бьющую его руку. Что еще должно произойти в проклятой этой Германии, чтобы влюбленные в нее евреи поняли: Гете и Бах не их наследственное достояние?

Мы говорим друг с другом только о тонкостях стиля, к тому же ивритские эквиваленты немецких выражений мне недоступны. Однажды он повел меня из тихого гетто немецких евреев, что на северном конце улицы Элиэзера Бен-Иехуды, в шумное кафе, облюбованное тель-авивской богемой. Но побеседовать нам в этом кафе не удалось. На меня бросали гневные взгляды, едва я открывал рот и произносил слово по-немецки. Я вполне мог слушать литературную дискуссию, ведь каждое второе слово на иврите — иностранное.

Я почувствовал в завсегдатаях кафе какой-то оптимизм, нуждающийся в постоянном подогреве, чтобы он, упаси Бог, не остыл. Они, видно, верят в культурное обновление, несущееся на крыльях меняющейся жизни. Подобная наивность и вправду может создать нечто. Я порадовался, что не могу участвовать в их беседе. В самом лучшем случае я влил бы каплю яда в их бокал. Если им удобно верить в то, во что они верят, кто я такой, чтобы красть у них душевный покой? Я стал подозревать, что моя неспособность выучить иврит проистекает из глубокого источника. Что-то во мне восстает против поспешного приспособления древнего языка для повседневных нужд. Может, когда-нибудь я смогу читать газеты. Еврейская же традиция постольку, поскольку она необходима для расширения кругозора, будет приходить ко мне в немецком переводе. Если евреям есть что сказать миру, то, чтобы достигнуть цели, слово это должно быть сказано на тех языках, которыми пользуются в разных странах мира. Буду весьма удивлен, если в XXI веке у иврита будет больше приверженцев, чем есть сегодня.

15.1.39

Читая указания композитора в начале части или под нотным станом — все эти итальянские слова: «allegro moderato», «molto espressivo»[94], «ritardando»[95] и прочее, я вспоминаю Эриха. И поскольку я не знаю, кто вспомнит о нем, когда исчезнет наше поколение, я постараюсь здесь увековечить его память.

Эрих был поэт-коммунист, чьи стихи противоречили собственному мировоззрению. Поэзия его должна была служить революции, однако, выйдя на свет Божий, она со всей должной кротостью ограничилась тем, чтобы верно передать настрой одной души. Эрих сердился на меня за то, что я, сказав «а», не говорю «б». Умеренный социалист — заклятый враг коммуниста. Но у нас с ним все-таки было нечто объединяющее. Оба мы подчеркивали свое еврейство, чтобы кого-то позлить. Он страшно обиделся, когда товарищи по партии предложили ему скрыть, что он еврей. Ты способный пропагандист, сказали ему, но с того момента, как настоящему пролетарию станет ясно, что ты еврей, твои мощные слова утратят всякое влияние. А я подчеркивал участие евреев в немецкой литературе, чтобы обнажить истинное лицо фальшивых либералов. В Дахау все перегородки пали. Там, в месте, где деловые разговоры между людьми сокращаются до минимума, мы обнаружили, как богат язык без слов. Мы могли вести долгие беседы, построенные исключительно на литературных образах. Мы бросали друг другу строчки поэзии как код. Мы оскопляли язык точно в отместку — трогательная попытка оскорбить одетых в мундиры господ. Однажды мы завели речь о музыке. Знаешь, сказал мне Эрих, Германия за последние три столетия внесла в музыку почти все возможные новшества, но внедрить в нее свой язык удалось именно итальянцам. И именно немецкие евреи предпринимали особые усилия, чтобы дать немецким словам право гражданства в музыкальной литературе.