Квадратное время - [93]

Чуть смутившись, моя спутница призналась в страшном:

– Меня всегда через переднюю дверь пускали.

Ну надо же!

Большевики, конечно, революционеры и низвергатели буржуазных традиций, а правила на общественном транспорте завели, точно как в «прогнившей» Европе. Спереди могут входить только дети с родителями или без оных, беременные женщины, инвалиды и приравненные к ним особо важные чиновники.

Тут я вспомнил про так и непонятый мной пассаж из «Трех столиц» Шульгина – про сложившееся в триэсэрии саморазделение публики на более чистую в первом вагоне и ту, что попроще, во втором. Рассказал про это Александре и получил наконец удивляющий простотой ответ:

– Да по привычке!

Оказывается, до революции первые вагоны трамваев были вагонами первого класса. Для Шульгина и его читателей-эмигрантов, в отличие от меня, данная «мелочь» представлялась очевидной и не требовала объяснений.

Между тем дома вокруг становились все выше и солиднее, поток людей на тротуарах дошел до состояния «впору ставить знаки приоритетов и разметку движения по полосам», а плотно забитая гужевым транспортом дорога подсказывала, что слухи о забое всех лошадок на мясо оказались сильно преувеличенными. Мы явно подъезжали к центру.

Еще пара кварталов – и среди безликих, одетых в разные варианты темного сукна советских прохожих все чаще и чаще начали попадаться настоящие «леди и джентльмены». Мужчины под зонтиками, в изящных пальто и идиотских канареечных ботинках, дамы в шляпках и шубках из хороших мехов, с огромными лакированными сумками в руках.

Преобразились и магазины. На многочисленных рекламных плакатах – неожиданный отблеск импортного лоска и нэповской роскоши. В витрине кондитерской лавки все еще выставлены красиво выложенные мармеладом портреты вождей. В галантерее – Маркс и Энгельс в окружении изящных дамских комбинаций – видать, модницы еще не осознали, что следующий шанс купить красивое белье представится, только когда они станут бабушками. В светящемся окне огромного, занимающего целый квартал торгового центра{260} – рисунок ромашки, в центре которой лицо девочки с большими черными глазами. По кругу идиотская реклама – «Есть дороже, но нет лучше пудры «Киска-лемерсье».

Неожиданно Александра толкнула меня под локоть и показала на короткий ряд торговок всякими мелочами, спасающихся от мороси под козырьком пассажа:

– Смотри, смотри! Сам стоит!

– Кто, где?! – Я с трудом оторвался от калейдоскопа рекламы.

– Да Солодовников же, младший! Вон, справа, в высоком картузе!

Пролетка уже миновала удобное для обзора место, но я успел разглядеть сгорбленного мужчину, чей возраст и вообще внешний вид не позволяли определить запущенные до кудлатости усы и борода. Однако род занятий не вызывал сомнений – он продавал с рук какие-то коробочки, кремы или духи, точнее не разобрать.

– Чем же он знаменит?!

– Ты что, правда не знаешь?! – вскинула брови вверх Саша. – Сын бывшего владельца вот этого самого пассажа. Только представь: его отец по завещанию оставил городу двадцать миллионов рублей. Это еще перед войной!

– Ничего себе, сумма!{261} – За три с лишним года в прошлом я успел твердо осознать то, сколько золота содержал царский червонец. – Куда же их пристроили?

– Вот как раз этот идиот, – девушка небрежно махнула рукой за спину, – так и продержал деньги на счетах до самой революции. Жалко расставаться было. А дальше – большевиков спрашивать надо.

– Тпру!!! – прервал нас крик извозчика. – Приехали. – Он обернулся и широким жестом указал на вывеску «Мосторга»: – Пожалте в «Мюр и Мерилиз».

Сооружение, у которого мы припарковались, менее всего походило на магазин. Скорее оно напоминало затейливую и лишенную симметрии комбинацию обычной многоэтажки с узкими, устремленными к небу готическими арками окон собора Парижской Богоматери. Зато стоящее через дорогу здание подбирали не иначе как из соображений контраста. При более чем солидных габаритах оно напоминало кургузый амбар{262}. Всего один ряд нормальных окон на втором этаже, а выше – редкие маленькие бойницы.

Между домами, словно подчеркивая их «самобытность», красовался огромный кумачовый плакат – мокрый, он казался с земли почти черным. Но натянут исправно, легко читаются слова: «Сбором утильсырья увеличим свой экспорт».

Тем временем подъехал Блюмкин.

– Хватит глазеть по сторонам, тут тебе не театр! – начал он командовать еще из пролетки.

– Почему? – Александра указала рукой на стену напротив. – Вот же он…

– Лучше нормальное пальто купи девушке, пока я разбираюсь с жильем, – продолжил Яков, спрыгивая на мостовую.

– Холодно в плащике-то? – с ноткой злорадства посочувствовал я.

– Встречаемся через час, смотрите без опозданий! – Бывший чекист не стал ругаться, а тут же отомстил: впихнул мне в руки оба чемодана, дернул кепку за козырек в шутливом салюте и растворился в толчее.

Легко сказать. За несколько минут, что мы протискивались через толпу у входа, на багаж в моих руках покушались трижды: некстати закрывшаяся тяжелая дверь, звероватая тетка с обитым стальными лентами сундуком в руках и долбанутый на голову воришка, попытавшийся располосовать бритвой импортную фибру, но добившийся только глубокой царапины на боку чемодана.