Квадрат смерти - [30]

— Вижу прямо два «юнкерса»… — И еще через секунды две: — От Балаклавы два «юнкерса»…

Мошенский вскинул к глазам бинокль и стал неотрывно следить за самолетами. Они шли на батарею. И, сразу оценив положение, командир приказал открыть огонь.

Семен следил за вражескими самолетами с мостика. «Юнкерсы» шли на высоте четырех тысяч метров, и в эти считанные мгновения, когда Семен убедился, что самолеты держат курс на батарею, он также осознал и то, почему вражеские самолеты идут так смело. Вчера и позавчера фашисты не раз пролетали над батареей, но Мошенский приказал стрелять лишь в крайнем случае, когда самолеты будут пикировать. Теперь был дорог каждый снаряд.

Когда поступил приказ командира, наблюдатели и дальномерщики уже докладывали свои данные, и пушки ударили одновременно с кормы и носовой части. У одного самолета задымил хвост. Но машина шла в пике. И тут Семен увидел, как от «юнкерса» на высоте трехсот метров оторвались бомбы. Пронеслась мысль: «Все… эти попадут…» Видимо, и Середа, стоявший на верхней палубе рядом с Мошенским, тоже это понял. Он схватил командира за рукав кителя и увлек в рубку, защищенную броней. Самолет, по которому вели огонь, пронесся над батареей, и сразу же одна бомба взорвалась на левом борту, а вторая прошла между третьим и четвертым орудиями. Батарея содрогнулась от взрыва, и близ кают-компании полыхнуло пламя.

Из рубки выбежал Мошенский, за ним комиссар. Мошенский был очень бледен, почти белый, и от этого глаза капитан-лейтенанта словно еще глубже запали, а широкие черные брови выделялись еще резче.

Командир пытался что-то сказать бежавшим к нему, но язык словно вспух и мешал произнести те несколько слов которые он хотел, которые должен был сказать. Судорожно ловя открытым ртом жаркий, обжигающий воздух, капитан-лейтенант, склоняясь как-то боком, стал падать.

Только врач Язвинский уцелел из всех, кто находился в боевой рубке. Остальные были ранены или убиты. Но об этом знал лишь Язвинский. Как врач, он уже осознал, какая огромная ответственность навалилась на него — молодого лейтенанта медицинской службы.

Почти год прошел, как батарея дала первый залп по вражеским самолетам. Более трехсот дней она вела поединок с врагом. Но за это время был ранен только один краснофлотец, да и тот выпросил у Мошенского разрешение остаться на батарее.

Сейчас положение иное. За короткое время после того, как слух резанул скрежет металла, многое изменилось — есть убитые и раненые. Язвинский осмотрел нескольких. Многие отказывались от помощи. А Василий Сихарулидзе, раненный осколком в живот, хрипло шептал:

— Пачэму мэня первого? Нэ видишь?.. Командир сражон, комиссар сражон, Лебедев сражон… Иди к ним. Я падажду…

Черные, узкие, горячие глаза Сихарулидзе, глаза других людей — страдальческие, гневные, недоумевающие — Язвинский не скоро забудет…

Ни разу за триста с лишним дней никто так не смотрел на лейтенанта медицинской службы. Как дети, эти мужественные люди хитрили, чтобы скрыть случайную болезнь, — не хотели уходить от своих пушек. Теперь от него, от врача зависит жизнь этих людей. И тут он почувствовал: что-то изменилось в нем самом. Движения стали уверенней, голос — тверже, решения — категоричней. Нет, он не растерялся, как не растерялись и остальные, — сделать все, чтобы батарея жила, чтобы жили и боролись люди.

Язвинский бросился к командиру. Мошенский был без сознания. Рядом с ним упал Середа, раненый осколками бомбы в обе ноги. Но он еще не чувствовал боли.

Когда Язвинский наклонился над комиссаром, тот нетерпеливо спросил:

— Вы смотрели командира? Что с ним?

Язвинский хотел сказать, что положение Мошенского безнадежное и просто удивительно, как он сумел выбежать из рубки, но врач сам не хотел верить, что командира уже нет… Он не мог вот так сразу поверить, что нет больше этого человека, в котором так гармонично сочетались мужество и деликатность, непреклонная воля и мягкость, ненависть к врагам и нежность к тем, кого он любил… Лейтенант, как и многие на батарее, был влюблен в командира.

Он не сказал комиссару того, что знал: Мошенский смертельно ранен…

В эту минуту Сергей Яковлевич очнулся и тихо, но явственно приказал:

— Лейтенанта Хигера… ко мне… и Даньшина…

Даже если бы и хотел, Мошенский не сумел бы объяснить, как ему было трудно открыть глаза и произнести эти слова. Он не помнил, что случилось в рубке, когда прогремел, прогрохотал по ней удар металла о металл. Ему вдруг стало очень жарко, душно. Так душно, что нечем было дышать, и Вера испуганно спросила:

— Что с вами… Товарищ капитан-лейтенант, вы слышите меня?..

«Как странно, — подумал он, — что Вера говорит мне «вы» и называет капитан-лейтенантом». И он еще подумал: может, все это ему снится? Ему часто снилась Вера и его девочка, дочка. Но в этот раз была только Вера, и она еще и еще раз тревожно спрашивала, слышит ли он ее и что с ним. Но говорила она голосом лейтенанта медицинской службы Язвинского:

— Вы слышите меня, товарищ капитан-лейтенант?

Тогда он вдруг осознал, что произошло, и почему так странно дернулся писарь Афанасьев на своем железном табурете, и что прогрохотало по рубке… Это была бомба… Первая бомба, поразившая батарею. И он понял также, что ранен, возможно, тяжело и что должен кому-то передать командование батареей. Потребовалось много сил, чтобы преодолеть немоту…