Кузнечики [=Саранча] - [4]

Где-то, в конце какого-то коридора, медленно со скрипом открываются какие-то двери. Милисав Симич встает, но не делает ни единого шага. Остается стоять здесь, возле своего стула, как какой-то испуганный пес, и слушает. Он прислушивается к стуку мужских шагов по мрамору. Шаги приближаются, потом удаляются. Двери с шумом закрываются.

Милан: Это еще не он.

Симич разочарованно садится. Милан делает паузу. Мы думаем, что он уже совсем замолчал, но он продолжает.

Милан: Мой отец каждое утро, уже тридцать пять лет, берет какое-нибудь важное число и вокруг него развивает целую систему. Он ставит на даты, на дни рождения, на юбилеи великих и малых сражений, на даты террористических актов, государственных катаклизмов, неизвестных войн. Он играет на номера букв в именах известных людей, исторических личностей или родственников, друзей, знакомых, королей, соседей, писателей, всех своих предков.

Симич вдруг наполовину привстает со стула и прислушивается, как какой-то худой сказочный мышонок. Водит носом и ушами, как будто старается услышать то, чего услышать нельзя.

Милан: Да нет ничего. Рано еще.

Симич смотрит на Милана. Он не утруждает себя, чтобы что-нибудь сказать. Милан садится. Вернее, просто бросает свое тело на стул рядом с Симичем.

Милан: Мой отец уже тридцать пять лет каждый день своей жизни каждого человека, которого встречает, просит загадать ему какое-нибудь число. Каждого, абсолютно каждого.

Милан грустно прибавляет.

Милан: Каждого, кроме меня.

Симич смотрит на молодого человека, который находится рядом, но на самом деле не видит его. Потому что Симич ждет, собранно ждет. В уголках сухих губ почти уже собралась белая слюна, потому что от того, что он нервничает, он не может ни говорить, ни даже глотать. Он сказал бы что-нибудь Милану, если бы мог и если бы знал что. Двери в глубине коридора открываются и сразу же со скрипом закрываются. Симич вскакивает. Его портфель переворачивается, и из него выпадают какие-то книги. Но шанс, что что-то произойдет, уже позади. Милан собирает книги. Симич просто стоит. Ему стыдно, что он так нервничает. А еще больше потому что он поддался своим слабостям и рефлексам. Он стоит, обезумевший от переживаний, с пересохшим ртом, мокрый и красный от нетерпения. Милан собирает все книги.

Милан: Почему Вы не разденетесь? Разве Вам не жарко? Дождь давно прошел, сейчас почти тридцать градусов.

Симич ничего не понимает.

Милан: Давайте, снимите свой плащ. Вам станет легче.

Профессор Симич, как маленький ребенок, слушается, что ему говорят, и снимает плащ. Он остается в выходном костюме, в белой накрахмаленной рубашке, в галстуке, завязанном мертвым узлом.

Милан: Выходной костюм? Это Вы специально?

Милан подмигивает старику.

Милан: И у моего отца тоже есть такой. В первом правом ящике рабочего стола. Там лежит даже инструкция, как его хоронить. Фото для памятника, список кто должен говорить, кого позвать, а кого нет. И туда же он положил и костюм. Точно такой же. Это лучшее, что у него есть.

Симич смотрит на свой погребальный костюм. Поправляет лацканы.

Милан: Наберитесь терпения. Поверьте, это всегда отнимает много времени. А в это время года, когда готовится заседание городского совета, они могут сидеть часами. Рассматривают всякие предложения, обсуждают кандидатов, их заслуги. Пока у них животы ни заурчат. Садитесь.

Симич садится. Точнее, тело Симича соглашается сесть. Но сам Симич остается стоять. Милан кладет книги ему на колени.

Милан: Не переживайте. Я наблюдаю за всем этим годами. Если мой отец за кого-нибудь берется, то его обязательно примут. Это абсолютно точно.

Губы Симича наконец растягиваются в улыбке. Точнее, изменяется лицо. Губы начинают чуть-чуть дрожать. Но Милан знает этого человека, друга своего отца, которому они с отцом многим обязаны. Поэтому знает и его настоящую улыбку. Милан говорит мягче.

Милан: А это что у Вас?

Милан рассматривает названия книг, которые лежат на коленях Симича. Читает.

Милан: «История права в Илирии» профессора Милисава Симича. А, так это Ваша?!

Симич кивает.

Милан: Я не знал, что у илирийцев была правовая система.

Симич: Не было.

Симич взрывается. Ну, наконец-то он заговорил! Он просто не смог сдержаться. Милана, однако, это не удивляет. Ему знаком этот напряженный голос. Он с интересом рассматривает другие книги.

Милан: Посмотрим, что тут у Вас еще есть… «Государство и государственность», Милисав Симич. Опять про илирийцев?

Симич: Нет.

Милан: Я знаю, помню. Это же был учебник, да?

Симич: Рекомендуемая литература.

Милан читает дальше.

Милан: «Сны и бессонница». Стихи! «Бессонница». Я не знаю этого слова…

Симичу этого достаточно. Он берет книги и кладет их в портфель.

Милан: Профессор, а Вы и стихи пишете?

Симич опять не отвечает. Он уже сказал то, что хотел сказать. Больше он говорить не хочет.

Милан: И мой отец пишет стихи. Вы, конечно, это знаете. У него много стихов, несколько сборников. Самое малое — пять. Или даже десять. И каждое стихотворение он кому-то посвящает: королю, своей маме, покойной жене — моей маме, своему врачу и Достоевскому. Потом одному родственнику, который был ранен на войне, потом всем детям земли, природе и солнцу… всем. Всем, кроме меня. Мой отец уже тридцать пять лет пишет стихи. Но ни одно никогда не посвятил мне.