Кузнец Песен - [81]

Мы останавливались почти на каждом перекрестке, и тут же возникал бурный митинг. Ораторы — рабочие, студенты, солдаты, — стараясь перекричать гул тысяч голосов, выкрикивали волнующие, пьянящие душу слова:

— Свобода!

— Братство!

— Равенство!

Я не заметил, как отстал от Николая. Он еще раз выступил с крыльца реального училища, а потом затерялся среди демонстрантов.

Так много нового и неизвестного обрушилось на меня в тот незабываемый день, что мне было трудно разобраться в том, что происходит вокруг. Да и зачем разбираться, думал я, когда и так ясно, что наступила новая жизнь, в этот день с лица земли исчезли горе и нужда, теперь люди будут жить в вечном празднике, весело и счастливо.

На другой день после демонстрации я попытался разыскать Николая Дождикова, но его нигде не было. Наконец, я узнал от рабочих, что по заданию большевистской организации он уехал на фронт, чтобы вести партийную работу среди солдат.

Вскоре я получил новую весточку от Ивана, уже не из Нолинска, а, можно сказать, из родных краев. Брат работал в почтовой конторе села Токтай-Беляк, в пятнадцати верстах от Сернура. Иван звал меня к себе, обещал устроить на почту.

Я призадумался. С одной стороны, мне было жаль бросать завод. Но с другой стороны, к моему великому удивлению и досаде, на заводе по-прежнему хозяйничала старая администрация, как будто и не было никакой революции. Я все еще числился учеником, получал сущие гроши, жизнь в городе с каждым днем становилась труднее, даже за хлебом приходилось выстаивать спозаранку длиннейшие очереди у булочной.

Я решил уехать.

Взял в конторе расчет, собрал свои скудные пожитки и пошел на вокзал. До Казани доехал на поезде, дальше, в Токтай-Беляк добирался, как придется, то на попутной подводе, то просто пешком.

Брата я едва узнал. Он очень возмужал, отпустил усы и курчавую бородку. Да и то сказать, ему было уже под тридцать. Должно быть, прибавляло ему солидности и то обстоятельство, что с февраля он замещал бросившего свою должность и уехавшего в Вятку начальника почты.

Дал мне Иван тройку, тарантас, дугу с колокольчиками, и стал я возить почту. Моя новая должность мне понравилась тем, что, постоянно просматривая свежие газеты, я был в курсе всех новостей. Из газет узнал я об Октябрьской революции, о том, что трудовой народ взял власть в свои руки. Из газет мне было ясно, что, хотя в нашем селе почти не чувствуется перемен, в других местах решительно обновляется местное самоуправление, создаются комбеды, в деревню направляются продотряды.

Как-то раз я сидел на почте и читал «Йошкар кече», которую с недавнего времени начали выпускать в Казани. Я увлекся и не заметил, как в контору вошел человек.

— Марийскую газету читаешь? — вдруг раздался рядом со мной его голос.

Я поднял голову и узнал Михаила Ивановича Веткина, учителя из деревни Веткан. Я знал, что на фронте он был произведен в офицеры. После революции приехал в Уржум и был избран членом исполкома уездного совета.

Мы разговорились.

— Ты, кажется, учился, в двухклассной школе? — спросил он. — Кончил?

— Кончил. Да еще полгода проучился в миссионерской школе. А больше не пришлось, хоть и мечтал об учительской семинарии.

— Слушай, разве ты не знаешь, что в Сернуре недавно открыты педагогические курсы? Я, кстати сказать, преподаю на них. Хочешь учиться?

Новость ошеломила меня, и я тут же выразил самое горячее желание поступить на эти курсы.

В это время пришел Иван. Он обрадовался, узнав, что у меня появилась возможность продолжить образование.

— Учись, братишка, становись образованным человеком. О хлебе насущном не заботься, поделюсь с тобой последней копейкой.

— Советской власти нужны свои ученые, — сказал Веткин. — Так что курсанты нуждаться не будут, об этом не беспокойтесь.

Первым, кого я встретил в коридоре педагогических курсов, был мой дружок Степан Свинцов. Мы обрадовались друг другу. Столько лет не виделись!

Я оглядел Степана. Он был одет в вышитую марийскую рубашку, и я сказал с улыбкой:

— Ну, ты совсем марийцем заделался!

— Да понимаешь, какое дело: прослышал я, что идет набор на курсы, готовящие учителей для марийских школ, раздобыл эту рубаху, пришел поступать. Язык-то я, как родной, знаю. Веткин увидел меня, удивился: «Что это ты, говорит, так вырядился? Ведь ты же русский». Ну, я ему признался, что решил выдать себя за марийца, чтобы меня на эти курсы приняли. Он говорит: «Национальность тут никакой роли не играет, если знаешь язык, станешь марийским учителем».

— Да, теперь у нас все народы равны, — сказал я, чтобы показать Степке, что я тоже кое в чем разбираюсь, не какой-нибудь отсталый. — А рубашка тебе к лицу.

— Вот я ее и не снимаю! — засмеялся Степан. — Ну, я рад, что ты вернулся. Выходит, снова будем сидеть за одной партой, слушать лекции отца Федора.

Я опешил:

— Как так? При чем тут отец Федор?

Оказалось, что отец Федор вот уже с полгода, как сбросил поповскую рясу и теперь преподает историю на педагогических курсах.

Как раз его-то урок и был в тот день первым.

Наши курсы размещались в здании бывшей двухклассной школы. В тесном сумрачном классе за старыми партами сидело человек тридцать парней и девушек. Возраст учащихся был самый разный. Были тут подростки, были солидные люди лет под тридцать. Одеты все неважно: кто в ситцевой рубашке, кто в крашеной пестряди. Только те, на ком были вышитые марийские рубахи или платья выглядели более нарядно.