Куры не летают - [115]

В 1991 году через Вербас тяжелые танки югославской армии ехали по улице Данила Боёвича, параллельной центральной улице маршала Тито, в направлении Вуковара… Запах крови и дыма доносился и до Вербаса, он вообще был запахом из сумасшедшего дома. Пуль и снарядов было достаточно, чтобы убивать людей и разрушать их жилища. Запах крови созывал авантюристов и искателей приключений со всей Европы. Давние обиды, кровная месть, распад еще недавно внешне спокойной и счастливой страны – превращали балканские холмы и долины в страну смерти и плача. За плечами Европы продолжалась война – Париж и Лондон нервно наблюдали за событиями. Равнинная Воеводина, бывшая окраина Австро-Венгрии, – многонациональная, спокойная провинция – становилась театром военных действий. Круг сужался. Наиболее нестойкое явление на Балканах – это границы и мир.

Вот еще картинка из девяностых годов: женщина, сын которой служит на южной границе с Албанией, это Косово. Они с будущей невесткой выбрались проведать сына и жениха.

Ехали поездом, еле нашли ту воинскую часть. Сначала никак не удавалось узнать, где их солдат (говорили им, что на задании, что перевели в другое место). Наконец, всего 10 минут свидания – и назад до Воеводины поездом. Вагон был пуст, на одной из станций зашел албанец и был страшно удивлен, что две сербки в это неспокойное время так беспечно путешествуют. Он кричал на них, так как, очевидно, понимал, что эта поездка могла стать последней в их жизни.

Сегодня в Вербасе, возле немецкой кальвинистской кирхи, на скамейках сидят пожилые люди. Они ловят последние лучи сентябрьского солнца, мирно разговаривают о своих делах и жизни. Подолгу стоят, читая бумажные клепсидры, которые вывешивают здесь на деревьях. Ищут знакомые имена и крестятся.

Шевелюра Киша напоминала гриву льва, но взгляд оливковых глаз был грустный и углубленный, с печатью вины, словно он был виноват, что по отцу – еврей, а по матери – черногорец. Уже от рождения Киша это был шрам. Может, предчувствуя что-то, его мама, Милица Драгочевич, окрестит сына Данилу 4 января 1939 года в церкви Пресвятой Богородицы, в Новом Саде. А его отца, Эдварда Киша, в 1944 году отправят из венгерского села Керкабарабаш в Аушвиц – и это останется незарубцевавшимся шрамом на сердце сына.

Я хорошо помнил рассказ Киша «Лютня и шрамы», потому что он – обо всем. Мне врезались в память улицы и площади, по которым Киш возвращался из ресторана Клуба писателей, что на Французской, 7. Этот путь, по которому проходит Киш, как автор и герой повествования, – достаточно короткий по белградским меркам, и наконец он выводит его к гостинице «Москва» на Теразии. Далее Киш, похоже, теряет интерес к белградским улицам, перенося нас, читателей, сначала в жилище русских эмигрантов, у которых он когда-то жил на квартире, потом в Россию, куда едет с театром, и наконец – снова в Белград. Шрамы – это знаки истории, а лютня – музыка истории. В каждой строке писатель словно проводит пальцем по рубцам, и эти рубцы – как струны.

Белоэмигранты учили Киша русскому языку в гимназии черногорского города Цетине. С потомком украинского белоэмигранта Леонидом Шейкой Киш будет дружить. Шейка – удивительный художник и теоретик искусства, сооснователь группы «Медиала». Данило Киш в 1970 году в «Политике» напишет несколько прощальных слов на раннюю смерть Леонида Шейки, назовет его учеником Бердяева и экзистенциалистом. Творческая группа, к которой принадлежал Шейка, возникнет именно тогда, когда в Югославии сталинизм начнет сдавать свои позиции. Молодое поколение Киша и Шейки станет срывать заржавевшие замки и открывать двери для себя и своего искусства так громко, что их услышат не только в Белграде, но и в Париже. Правда, вызовы останутся – исторические, политические, социальные и этнические. На каждый вопрос надо будет отвечать книгами или картинами, иногда – ценой собственной судьбы.

Конечно, Кишу ставили на вид его еврейство. Странно было бы, если бы этого не происходило, ведь еврейство в центрально- и восточноевропейских этносах вызывало чувство инаковости, не-своего, даже враждебности. Киш в то же время говорил о национализме как губительном для тех же европейских наций.

Балканская пороховая бочка ждала своей искры. Партизаны и четники, партизаны и усташи, православные и католики, христиане и мусульмане – все ждали какого-то времени икс. Поджигание пороховой бочки произошло одновременно снаружи и изнутри. С одной стороны, Европа снова менялась после падения Берлинской стены, а с другой – в Югославии начинали активизироваться нациоцентрические силы. Ощущение распада Югославии давало, как представлялось, всем carte blanche. Сербам – воплотить идею Великой Сербии и не развалить страну, которую лепили с 1928 года. Другим – добыть независимость, включительно с албанским большинством в Косово. Данило Киш не доживет до распада Югославии и окончания войны, но своей писательской интуицией он чувствовал сложность всего, что было завязано в балканский узел. На протяжении всей жизни он высказывался на тему национализма, борясь с сербскими, венгерскими и черногорскими национальными мифами.