Куры не летают - [108]

В то время как Стус историю часто выводит из поражений («Столетье, как погибла Сечь…» («Сто років, як сконала Січ…»), «По летописи Самовидца» («За літописом Самовидця»), «Трены Н. Г. Чернышевского» («Трени М. Г. Чернишевського»)), и этим объясняется его отношение к империи. Поэтому их стихи, в которых прямо или опосредованно звучали «имперские» мотивы, разводят обоих поэтов по разные стороны баррикад. Еврей Бродский и украинец Стус по-разному видели империю, свое отношение к ней и в конце концов – ее будущее. Для Бродского трансформация империи из СССР в постсоветскую Россию – абсолютно естественна. В случае Стуса все гораздо сложнее. Я не уверен, что он склонялся к отторжению Украины от России, но он считал, что исторические «полюбовные» отношения России и Украины на каком-то этапе должны были прерваться до того момента, пока Украина не освободится от этой навязанной «любви». Поэтому империя, хоть и отвергала поэтическую позицию Бродского, при посредничестве русского языка и культуры воспринимала поэта как «своего» преступника (того, кто сбился с правильного пути). Стуса же, при любых обстоятельствах, империя считала преступником-чужаком, посягнувшим на святая святых ее существования. Таким образом, исходя из вышесказанного, никакая возможность изгнания за пределы империи Стусу не светила, он был обречен на уничтожение.

В том, что Бродскому «повезло», у меня нет никакого сомнения. Повезло со ссылкой, потому, что о нем узнал Запад, повезло с окружением, так как оно в определенной степени повлияло на него (Ленинград, Ахматова), повезло с Америкой (опять-таки круг знакомых и окружение – Оден, Милош, Пас, Зонтаг, Стренд, Хект, Уолкотт). Понятно, что все эти элементы «везения» ломаного гроша не стоили бы, если бы не его поэзия.

Бродский-поэт

После первого прочтения нескольких стихотворений Бродского мне показалось, будто меня обожгло электрическим током. Его поэтика не походила ни на одну из предлагаемых российскими шестидесятниками – это не был мелос Ахмадулиной, или футуризм/авангардизм Вознесенского, или евтушенковская публицистика. Природа поэзии Бродского определенно отличалась от устоявшихся и признанных поэтик его современников. Ныне целые трактаты посвящены влиянию на Бродского Евгения Баратынского и Джона Донна, отмечено, как его творчество развивало российские традиции ритмики и мелодики. Важным, по моему убеждению, у Бродского является чувство идеи в поэзии – ее метафизический сплав с иудейской и христианской основами. Кстати, показательная примета идиостиля Бродского – его концептуальный подход к составлению собственных книг: иногда возникает впечатление, что он не подбирал отдельные стихи в сборник, так или иначе перетасовывая их, как карты в колоде, а, наоборот, писал эти стихи, исходя из конкретной концепции и общей идеи.

Вот почему Бродский – поэт иного звучания, тембра и мелоса, поэт города и экзистенции человека и природы, поэт персонализированной истории с культурологическим подтекстом. Это в конце концов роднит его с современниками – россиянами или такими славянскими поэтами, как Милош, Херберт, Шимборская, Стус, и англоязычными поэтами – прежде всего маргинальных территорий, где история (империя и колония) до сих пор занимает почетное место в коллективной и индивидуальной памяти (к примеру – с Дереком Уолкоттом или, в несколько меньшей степени, с Шеймусом Хини). Роднит с ними и в то же время противопоставляет им.

О своих ленинградских пейзажах Бродский рассказал в известном эссе «Полторы комнаты». Выбор языка был совершенно осознанным – по Бродскому, именно английский способен сохранить текст от эрозии времени. Полторы комнаты – это то пространство, которое выделила советская власть семье фронтовика Александра Бродского и в котором вырастал и формировался будущий поэт. Правда, эссе Бродского скорее посвящено памяти, чем пространству. В тексте он усиливает нерв вины – перед родителями (которых так никогда и не выпустили в Америку к сыну) и мускул памяти – на предметы, которые окружали его в этих комнатах, на запах коммуналок, их жильцов, пространства улиц, архитектуру церквей, напрягая этот мускул, как тетиву, на теперешнее свое состояние жителя Америки, испытывая его на прочность.

Город, в котором Бродскому выпало взрослеть, – город империи, что в первую очередь проявляется в архитектуре, этой визуальной интервенции городского пейзажа, чье величие и мощь влияют на подсознание, минуя советские пролетарские стереотипы. Это не могло не отразиться на симпатиях Бродского.

Для Бродского в поэзии было важно не так самовыражение, как нечто другое. Форма его текстов достаточно традиционная, хотя он новаторски расшатывал ее в самой конструкции строфы, пользуясь анжамбманами, возможностями звуковых регистров русского языка, перетасовывая пейзажи, ощущения, интеллектуальные раздражители. Бродский творил в эпоху, когда самые крупные славянские поэты, прежде всего поляки (Милош, Херберт, Ружевич, Шимборская), не отягощенные ни рифмой, ни ритмом, краеугольным камнем своей поэтики также считали историю – память – время. Их персонифицированная история отличалась от русской, хотя нация, которую они олицетворяли, пережила не меньшие катаклизмы.