Куры не летают - [107]

В «Русском самоваре» на 52-й улице в Манхэттене – ресторане, владельцами которого в свое время были Иосиф Бродский, Михаил Барышников и Роман Каплан, – время от времени на втором этаже происходят поэтические чтения.

На первом – сам ресторан. Слева – гардероб, справа – стойка бара лягушачьи-зеленого цвета. (И – что привлекает наибольшее внимание – колоннада огромных бутылей с водкой разных сортов.) Затем – белый рояль, за которым играет Саша Избицер. Справа – кирпичная стена с фотографиями знаменитостей, посетивших этот ресторан, – от Беллы Ахмадулиной до Милоша Формана.

Так вот, на втором этаже, в прямоугольном зале, где нью-йоркская русскоязычная публика собирается для чтений, в углу, слева на столике под самоварами – бронзовая статуэтка Иосифа Бродского. Собственно говоря, это повторение известной фотографии – когда Бродского застигли посреди улицы, с портфелем под мышкой, обмотанного шарфиком, трепещущим на ветру, как и полы длинного плаща. Динамика фигуры поэта довольно точно передает его поспешность и, наверное, несколько нервное настроение.

Я люблю устроиться вечером возле этой статуэтки в мягком кожаном кресле, которое скрипит сухим деревом.

Запрещенный Бродский

Возможно, имя Бродского мое поколение услышало в начале перестройки, когда московский журналист Генрих Боровик показывал по ЦТ фильм о еврейской эмиграции в Израиль и Америку. Фильм был явно пропагандистский: одна семья из Израиля со слезами на глазах умоляла советское правительство вернуть им гражданство, уверяя, что они бы пешком возвратились назад. В Америке, как показывалось в этом фильме, пенсионеры пересматривают советское кино на видике, а богемная молодежь, читая заголовок газеты «Правда», прикалывается: «Прав-да-да-да». Журналист комментировал: мол, посмотрите, что за подонки покинули нашу славную страну. Но один из этих «подонков» сказал: «Собственно говоря, кому тут в Америке нужна русская литература? Ну Солженицын, ну Бродский…» Так впервые, во всяком случае для меня, прозвучало имя поэта. Тогда, естественно, я не мог знать ни о его судебном процессе, ни о ссылке в деревню Норенскую, ни об обстоятельствах выезда в Америку, ни об Одене, ни о его стихах или эссе.

Запрещение Бродского полностью оправдывало систему, которая на всех, кто ей так или иначе не покорялся, накладывала табу. Такое табу было и на имени Иосифа Бродского.

Изгнанник, которого вынудили выехать из СССР, навечно, казалось, был вычеркнут из русской культуры. Со временем, после присуждения Бродскому Нобелевской премии, в Советском Союзе началось увлечение поэтом. Иосиф Бродский становился фигурой, не отделимой от нобелевского ореола.

Позднее, когда были опубликованы записи его процесса 1964 года, воспоминания о ленинградском периоде его жизни, материалы о непростых любовных отношениях с Марианной Басмановой, общении с Ахматовой, когда стало известно его отношение как поэта к Мандельштаму и Цветаевой, а также о встрече с Оденом и некоторые фрагменты его американской жизни, – все это углубило мое убеждение, что вне текстов существует другой Бродский, интертекстуальный, который, хочешь не хочешь, дополняет Бродского-поэта, а утверждение, будто бы вся биография какого-либо поэта – в его стихах, все-таки правда лишь наполовину, а то и на четверть.

Справедливости ради следует сказать: отсутствие публикаций Бродского в Советском Союзе компенсировалось тем, что на Западе, который особенно следил за неофициальной литературой, стихи и книги поэта появлялись в переводах.

Да и в самом деле: на что, по мнению советского обывателя, мог рассчитывать поэт, который отбыл ссылку, некоторое время принудительно находился в психушке, фактически нигде не работал, общался с иностранцами и вращался в сомнительных кругах ленинградской богемы, за которой пристально следил КГБ (хотя диссидентом Бродский не был).

Если искать какие-то аналогии, то первым приходит в голову Василь Стус. Почему? Ну вследствие определенных совпадений и отличий. Хотя Стус совсем не похож на Бродского, они – люди одного поколения; кроме прочего, моральные установки и поэтика Бродского и Стуса похожи тем, что оба отказались от какого бы то ни было заигрывания с властью, отбросили идею компромисса, погрузились в глубинные слои поэтического слова. Поэтому во многих стихотворениях Стуса и Бродского преобладает культурологический элемент, абстрактные и экзистенциальные понятия, ощутима склонность к философскому препарированию действительности, проблемам выбора пути, взаимоотношения поэта и власти… Сходство просматривается и в том, что как Бродский, так и Стус вели диалог с Р.-М. Рильке – поэтом, который и для европейского модернизма, и для них обоих является фигурой знаковой. Бродский написал эссе «Девяносто лет спустя», проанализировав стихотворение Рильке «Орфей, Эвридика, Гермес», а Стус переводил Рильке.

А что же их разъединяло? Во-первых, у одного – ленинградское, у другого – донбасское детство, интеллигентское и крестьянское происхождение, еврейство и украинскость в обстоятельствах истории и империи. Взгляд на историю у Бродского – это фрагментарная еврейская история или намек на нее («Еврейское кладбище», «Еврейская птица ворона…»), ветхозаветные темы («Бегство в Египет»), персонифицированная эллинская и римская эпоха, культура исчезнувших империй, современность («На смерть Жукова», «Стихи о зимней кампании 1980-го года»).