Куры не летают - [110]

Можно согласиться с мыслью Ирены Грудзинской-Гросс, которая считает, что Бродский родился и вырос в одной империи (СССР), жил в другой (Америка) и нашел вечный покой в третьей (Римская). Это не отменяет того, что Бродский по-человечески мог симпатизировать бывшим имперским околицам – Польше или Литве, а другие не воспринимать, скажем, как в нашем случае – Украину.

Поэты Бродского

Бродский часто говорил о поэзии и творил свой канон из имен поэтов, важных для него (тем самым он был причастен к распространению мировой славы Цветаевой и Мандельштама), внимательно следил за качеством переводов поэзии Ахматовой на английский, резко выступал против убогих интерпретаций ее творчества.

Конечно, Пушкин, Баратынский, Пастернак, Заболоцкий и вышеназванные поэты составляли основу его поэтических предпочтений, как и Джон Донн, Оден, Фрост. Нигде, ни одним словом он не упомянул о нью-йоркской школе – Аллене Гинзберге, Лоуренсе Ферлингетти – это было явно не его.

Интересна для меня и кое в чем показательна строфа, в которой Бродский противопоставляет «строчку из Александра» и «брехню Тараса», главных поэтов двух наций, которые тоже пострадали от империи. Пушкин отбыл южную ссылку, а Шевченко досталось более суровое наказание – солдатчина в оренбургских степях. Бродский, который сам отбыл ссылку в Архангельской области, а перед тем – заключение, не мог не сравнивать (если вообще об этом думал) своих ощущений периода заключения и ссылки с шевченковскими. Как поэт, Бродский мог бы интуитивно, даже не читая цикла «В каземате», понять, что в определенном смысле повторяет судьбу Шевченко столетие спустя. В то же время у Бродского неприятие Шевченко не просто выкроено из клише о «революционере-демократе» или «народном самородке» – тут, наверное, все гораздо глубже. К слову, Пушкин тоже был против независимости Польши, хотя и приятельствовал с Мицкевичем.

Так в чем же «брехня Тараса»?

Мы договорились встретиться с Мариной Тёмкиной на одном из чтений в «Русском самоваре». Собственно говоря, из этого ничего не получилось, потому что кто-то привел студентов, зал был неимоверно переполнен, и мы с Мариной, лишь кивнув друг другу, перенесли наш разговор в другое место и на другое время.

Из нашей с Мариной электронной переписки следовало, что она была близко знакома с Бродским, переводила на английский его эссе, была в курсе подробностей жизни поэта в Нью-Йорке. Марина пригласила к себе. Она жила в районе Челси, поэтому я перешел от 14-й улицы, специально повернув на 23-ю, чтобы увидеть отель «Челси», фасад которого обвешан мемориальными досками, как ветеран – медалями и орденами.

Марина, поставив на стол приборы и тарелки, быстро приготовила ужин, а сыр, бутылка французского вина и подсвечники со свечами занимали свое почетное место на столе еще до моего прихода. Тихая нью-йоркская улочка, казалось, отворачивалась от шума, который слышался с Седьмой авеню.

От Марины я узнал о приезде сына Бродского в Нью-Йорк, о смерти Бродского в Бруклине, в районе Проспект-Хайтс, в доме, который он купил и куда переехал с семьей, – опять-таки, случайно или нет, но тут в свое время обитали Уолт Уитмен, Томас Вульф, У. Х. Оден, Артур Миллер, Трумен Капоте, Норман Мейлер.

И когда я спросил Марину, что она думает о стихотворении «На независимость Украины», она со свойственной ей какой-то просветленной тоской сказала, что эта антиукраинскость объясняется травмами еврейства в постхолокостовский период (дескать, Польше и Литве Иосиф простил).

Мне тогда припомнился эпизод из разговоров Соломона Волкова с Бродским, когда речь шла об Италии. Бродский вспомнил Эзру Паунда в связи с посещением Ольги Радж. Бродский находился на каком-то фестивале вместе со Сьюзен Зонтаг, которая случайно встретила пожилую подругу Паунда и попросила Бродского составить ей компанию. В беседе, как вспоминает Бродский, Радж весь вечер опровергала недоразумение, будто бы Паунд был фашистом и антисемитом, и наконец Зонтаг резонно заметила, что не может с этим согласиться, поскольку тогда Паунд становится похожим на Токио Ровз – коллаборационистку и авантюристку, которая тоже вела пропагандистские радиопередачи (правда, из Токио), нацеленные на американских солдат, воевавших с японцами.

На запись передачи на «НТВ-Америка» я ехал сквозь шквальный дождь и ветер вдоль Гудзона. Дорога была пустынна, одинокие машины, обгоняя, обливали до самых окон мою «тойоту». В студии, когда камеры зажгли свои красные глазки, мы с ведущим Михаилом Гусевым побеседовали о многом и дошли до Бродского. Ведущий решил спросить меня о его стихотворении, оговорившись сразу, что если бы такое написал не Бродский, то, дескать, об этом и вспоминать не следовало бы (возможно, и не следовало бы).

Почему Бродский несправедлив к Шевченко?

Шевченко не принадлежал к числу любимых поэтов Бродского.

Биография Шевченко, если и была известна русскому поэту, то, наверное, в общих чертах. Хотя, как это ни парадоксально, Шевченко и Бродский косвенно связаны, по крайней мере несколькими аспектами: оппозиционной парадигмой «поэт и власть», арестом, ссылкой, притеснениями властей, запретом (для одного – писать, для другого – печататься) и местом (во времена Шевченко это – Санкт-Петербург, во времена Бродского – Ленинград). В некоторой степени их также связывает язык: ведь и Шевченко писал по-русски стихи и прозу.