Куры не летают - [111]

В стихотворении «На независимость Украины» Бродский в последней строке, наряду с длинной тирадой, изобилующей историческими реминисценциями, обращается к поэзии как наивысшему приговору истории и обозначает его двумя именами – Пушкина и Шевченко. Для Бродского это абсолютно характерное и оправданное завершение: считая поэзию высшей формой искусства, а язык – высшей формой поэзии, он никак не может ограничиться всего лишь историей или собственными эмоциональными оценками. Пушкин и Шевченко – те личности, с помощью которых Бродский обосновывает свое опровержение независимости Украины, измеряет ее целесообразность. Не потому ли нейтрально-позитивное высказывание о Пушкине и крайне негативное – о Шевченко экстраполируется на весь ряд, который стоит за этими именами? Бродский расценивает «брехню Тараса» не только с позиций поэтических либо же эстетических симпатий или антипатий (ведь неизвестно, какие произведения Шевченко он читал и читал ли вообще). Возможно, он представлял его творчество в целом, может, читал что-то из советской прессы о праздновании сотой годовщины со дня смерти в 1961 году, мог знать какие-то хрестоматийные стихотворения Шевченко. Достаточно ли этого, чтобы сказать, что всё у Шевченко – ложь, что его украинская история или украинский взгляд на историю – миф, что бинарная оппозиция шевченковским играм с историей и мифологией («Сон» или «Кавказ») – это пушкинская «Полтава»?

«У материала, которым поэт пользуется, своя собственная история – он, материал, если хотите, и есть история».

Пушкин, к слову, принадлежал к «списку» Бродского. В ахматовском окружении Пушкину, как правило, предоставляли почетное место, к тому же Царское Село, Петербург, Мойка – все это усиливало пушкинское присутствие в разговорах о стихах и поэтах. На нью-йоркской фотографии, сделанной Марианной Волковой, – Бродский, словари, печатная машинка и бюст Пушкина.

Бродский в разговоре об Ахматовой формулирует такую модель: Рейн – это Пушкин, Бобышев – Дельвиг, Найман – Вяземский, а он, Бродский, – Баратынский. Вышеупомянутая Ирена Грудзинская-Гросс находит пушкинские мотивы у Бродского, указывая в первую очередь на мотив Овидия и империи кишиневских стихов Пушкина, на пушкинские аллюзии в поэме «Зофья». Она вспоминает, что, по мнению Бродского, у поляков было врожденное стремление к независимости. Почему он не видел этого стремления у украинцев? Не хотел? Не мог?

Статья Бродского в «The New York Times», вызванная публикацией Милана Кундеры о природе тоталитаризма, о пражских событиях 1968 года, о Достоевском, пронизанная антирусскими настроениями, имела полемический заголовок «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому?». Понятно, что таким образом поставленный вопрос был направлен на поиск аргументов через контраргументы. Кундера не нападал на русскую культуру, он только выразил свои чувства – центральноевропейца, который ощущает экспансию русской культуры и воспринимает ее как смертельную угрозу (даже если эта культура освящена именами Достоевского и Толстого). Реакция Бродского как представителя этой культуры, имперской по своей сути, которая вторгается танками на улицы Праги, была направлена прежде всего на защиту себя как поэта, комфортного ощущения этой культуры и ее содержания. Это – защита индивидуального комфорта.

Стихотворение, ясное дело, – не статья, а природа поэтического текста аккумулирует иные интеллектуальные и эмоциональные раздражители. Поэтому «На независимость Украины» – это всего лишь эпизод в сведении счетов Бродского с его жизненными реалиями и политическими убеждениями, которые он выводит на уровень эстетических. Шевченко и Украина, Кундера и Чехия вызывают у него сопротивление, поскольку содержание этих понятий не соответствует содержанию его истории. Полемика в Лиссабоне между Милошем и Бродским относительно Центральной Европы – еще одно подтверждение того, что Бродский не был приверженцем следования правилам хорошего тона (иногда его эмоции доминировали над здравым смыслом).

Наконец, надо заметить, что стихотворение Бродского, в сущности, является провокативным, а не полемическим (полемизировать тут с Бродским не приходится даже потому, что он закрывает за собой на все замки саму возможность полемики). Если это так, то поэт выразил коллективное бессознательное определенной части российской интеллигенции, которая занимает относительно Украины подобную позицию. К тому же реанимация таких настроений в теперешней России вышла на государственный уровень благодаря поражению и слабости европоцентричных украинских сил.

Частые посещения Италии открывали перед Иосифом Бродским панораму имперских артефактов травмированной истории с щербатым ртом Колизея, а также панораму Вечного, которое лишь отчасти заглядывает в Нью-Йорк, но постоянно прописано в Венеции с ее наводнениями, с ее стихией, кораблями, пирсами, портовыми кранами, запахами водорослей и криками чаек. Поэт, рожденный в Ленинграде, умерший в Нью-Йорке, нашедший вечный покой в Венеции, как-то причудливо нанизал эти города на нить своей биографии, ассоциируемой с архитектурой и водой, которая раскачивает не только причалившие яхты, но и ритмы истории, волнообразные синусоиды времени, судьбы поэтов и поплавки местных рыбаков.