Курьи рожки - [6]

А потом пришла весна, она ворвалась в казармы, в нервы, в гениталии и наши души, стало легче, шли дни, весенние дожди, и всё вроде бы нормализовалось, и мы делали зарубки на входной двери, отмечая дни, остававшиеся до дембеля, так же ходили на посты, так же таскали тушенку, которую не успел утащить зампотыл, так же… да что повторять, всё шло своим чередом, куда оно денется, и весенние грозы, и простыни, разорванные на подшивку, и пьянка до блевотины и последующей гауптвахты, пока не грянул мааааленький гром. А грянул он в лице Сашки. Сашка не ел три дня (почему — об этом не скажу, перебьетесь, вас не касается), вернулся, и дорвался до жирной тушенки. Руками жрал прям из банки, молол челюстями, глотал не жуя. Ну, ясное дело, брюхо не выдержало атаки со стороны жирной пищи, и засел он в уборной, как депутат в парламенте, заседатель народный, туалетный, обжора ху…в. А врач, (доктор Таир, король санчасти, властелин отправки в Баку, в тот самый госпиталь, что на Папанина, и всё за пятьдесят баксов, а если нету, то валяйся себе здесь, в санчасти, причем, хоть с сепсисом, хоть с гонореей верхних конечностей, хозяин ящичка, где было много всякой интересной всячины, фенозепам, например, уххх, хорошо, так, знаете ли, таблетки четыре, и айда мультики смотреть, лежишь колодой, и приказы до пи…ды, отдыхаешь, короче), то ли сдуру, то ли с перепою, а то ли с неистовых соитий с медсестрами решил, что у Сашка дизентерия. Пока «суд да дело», я имею ввиду, пока Сашкин кал рассматривал под микроскопом «ученый консилиум», вышел приказ комполка о необходимости перед каждым приёмом пищи, макать лапы в миску с раствором хлорки. Поди пожри потом, когда руки туалетом пахнут, не очень, знаете ли, аппетиту способствует. И еще, майор приказ отдал, чтоб все курящие переворачивали сигареты фильтром вниз, чтоб вытаскивая их из пачки, браться за ту часть сигареты, которую потом зажигать станет. Чтоб заразу не подхватить, а наоборот, сжечь её, да за милую душу, и остаться здоровым назло всем трепонемам да стафиллококам, или что там дизентерию вызывает. В общем, жизнь начала отдавать хлоркой. Или уборной. Кому как легче. Воспринимать, в смысле. (Вот она, теория о «позитивном отношении» на самой что ни на есть практике! Вот он, вот он, подлинный запах жизни, да не из флакона, а из миски, вдыхай, народы, макай, служивый, нравиться или не нравиться — дело последнее, никого не касается, приказ есть приказ). Нет, конечно, были попытки смухлевать, опустить руки в миску, и честно глядя в глаза прапорщику, постараться не коснуться поверхности воды кончиками пальцев, но и прапор ведь не пальцем делан, глядел грозно, рявкал громко, так что столь громкое воздействие имело своё соответствующее действие, логически завершавшееся тем, что лапы сами так и опускались в емкость с вонливой жидкостью. Ясно, надеюсь? Я было порассуждал, да предложил заменить хлорку на что-нибудь не столь вонючее (формалин, например, уыгыгыгыгы), шучу, заикнулся было про лимонную кислоту (sic!)? был, как того и следовало ожидать, послан подальше замкомроты, обиделся, и не стал спорить. Короче, а Сашка валялся в санчасти, и продолжал жить нам и себе на радость, и гадить в сортире, больше, чем любой среднестатистический солдат части, к вящему неудовольствию чистивших очко хмырей (врачи не врубались, что Сашка гадил точно так же и до попадания в санчасть, и в их намерения не входило выпустить его оттуда, что, в свою очередь, было подкреплено тремя бутылками той самой «Метаксы», которые мы одолжили у дочки Гяшянг-ханум, поклявшись, я и Мехир, соответственно, Аллахом, а Сашка — святым Александром, его небесным покровителем. Да, об Аллахе девчонка слышала, об святом Александре — нет, но мы её уговорили, и, к нашей чести, впоследствии должок отдали, не кидать же бабу, фу, гадко, я хоть и не ангел, но до такой педерастии в жизни не опускался, так что, Аллах на нас, иншаллах, не разгневается). Да, а мы навещали Сашку каждый день, с чинными рожами испрашивая у комроты разрешения отлучиться, чтобы проведать больного товарища. Комроты ворчал, но разрешал, мы уходили, и сидя в палате, благополучно косили от всякого рода идиотских мероприятий, коими столь изобилует наша, да и не только наша армия. А Саша зажрался, оборзел, курил «LM», который настрелял у ребят, лежавших с ним в палате, и пользовался всеобщим уважением за умение говорить по азербайджански (руса бах, рус ола ола, неджя да данышыр! Халал олсун!) и правом беспрепятственного посещения уборной в любое время дня и ночи, а то, мол, нагадит прям в коридоре, не добежит, а причина то уважительная, болен-с, не придерешься. Сидели, ржали, травили анекдоты, (к нам примазался парнишка один, по кличке «Сантиметр», передвигался, держась за стенку, медленно, вот и прозвали его так, с башкой у него чего-то не так было) но всё когда-нибудь кончается. Явилась комиссия из города, и выкинула Сашку-сруля из уютной (сравнительно, разумеется) санчасти, мотивируя тем, что залежался, мол, нечего, ты уже здоров, и покоя тебе не требуется. И напрасно Сашка пытался изобразить невообразимые муки расстроенного желудка, кряхтел часами в уборной, к вящему гневу и неудовольствию остальных больных. Выставили, как миленького. Нам то, ясное дело, до лампочки, подкалывали, мол, бах а, казармада сычды йохдур, ий басар, эшшяюн олдю! Он вяло огрызался, в смысле, друзья называются, нет чтобы посочувствовать, помочь, я перебивал и говорил, мол, сочувствие бери, вон оно, на тумбочке лежит, а на помощь не надейся, с автафой за тобой бегать никто не собирается, на меня, во всяком случае, не надейся. Мехир поддерживающе хмыкал, Сашка злился, но расстройство не проходило. Но опять таки, все когда нибудь проходит (хорошее, то бишь, блаженное валяние Ваньки, уже прошло, что позволяло надеяться на то, что и плохое тоже когда-нибудь закончиться), мы отпаивали Сашку крепчайшим чаем, что возымело должное действие, и ему стало легче.