Купавна - [80]

У меня перехватило дыхание. Я сделал попытку остановить ее, но она слишком увлеклась ходом своих рассуждений:

— Светино заболевание прогрессирует… И если она выйдет замуж, то может родить больного ребенка… Нельзя ей связываться с мужчиной… Подумаем о детях… Разве не я тому пример?! И я, и Света — мы обе больны. У нас нездоровый мозг…

До меня доносились лишь отдельные, отрывочные от общего смысла фразы Агриппины Дмитриевны; казалось, она вколачивала в мою голову гвозди, и стало невыносимо терпеть ее присутствие.

— Что с вами? Вы бледны!

Ее встревоженный голос вернул меня к действительности. В саду густел мрак. Удивительно, как можно было ей разглядеть бледность на моем лице?!

— Дайте руку! — не попросила, а приказала она.

Она прощупывала мой пульс. А в голове у меня все смешалось: недавнее переживание Владимира Иннокентьевича Салыгина о каком-то медальоне, девочка из колонии, которая до сих пор называет его злым человеком!.. Это же может так думать о нем Светлана Тарасовна!.. Что напоминает это отчество?.. Чем больше говорила Агриппина Дмитриевна и чем темнее становилось вокруг нас, тем ярче высветлялся в памяти партизан Ястребок. Ведь и его ввали Тарас. И была у него маленькая Тарасовна. И вновь послышался мне его голос:

«И надо же такому случиться!.. Когда немцы заняла наши места, то тут же всю семью одного моряка в расход пустили. Говорила маманя: пожилого с женой и молодайку, должно быть их дочку. Постреляли бедолаг в балке, да так и оставили. Три дня пролежали покойнички, пока фрицы не пошли дальше… Не знаю, как девчатко годков о двух уцелело. Маманя моя подобрала ту маляточку и в хату принесла — совсем никудышную, в полном беспамятстве. Говорила, что нашла девчушку под бочком застреленной молодайки…»

Никогда так ярко не возникал Ястребок в моей памяти. Он возник, озаряемый, ослепительным светом молний, сверкающих, чудилось перед самой землянкой в проеме без двери, куда спустя много лет мое воображение вновь забросило меня. Я вернулся к нему и слышал его:

«Спасибо, хоть хлебушко раздобыли». И понимал: не кто-нибудь из-партизан, а он сам «раздобыл» тот «хлебушко», отбив его у гитлеровцев.

Легко ли пришлось Ястребку?! А тем, кто оказался в руках фашистов?.. И, точно в кино, перед моими глазами наплывали одна за другой сцены в немецком концлагере, описанные в дневнике Дмитрия Ираклиевича Колоскова…

Раскаленный шар не упал куда-то за крышу дома, а будто навалился мне на грудь, стало больно глазам, словно их лизнуло пламя, и тут же Агриппина Дмитриевна как бы скрылась от меня в непроглядной тьме.

С закатом солнца в навалившейся на меня темноте, послышалось, налетел ветер. Откуда он?.. Не со стороны ли знойной южной степи, с той стороны, где находилась могилка «неизвестной», появившаяся там сразу после гражданской войны и упомянутая в записках Курганного капитана?.. Не со стороны ли безымянных курганов, насыпанных во время и после Отечественной под Херсоном, не из самой ли войны прилетел в сад Колосковых ветрище?..

Не замечая присутствия Агриппины Дмитриевны, я думал не только о себе, а и о многих знакомых и незнакомых, которым повезло остаться в живых после войны: что этот ветрище навевает нам, израненным ветеранам? Не память ли о таких, как партизан Ястребок и его «маманя», которые умели глубоко сострадать, давать приют сиротам. И как же больно сознавать, что такие люди преждевременно — не сказать иначе! — ушли из жизни по нелепому и жестокому закону войны. По этому же закону смерть могла настигнуть и маленькую Тарасовну, потому что до конца войны оставалось еще много времени. Но она могла остаться и в живых, с памяткой в виде золотой вещицы, которую потерял «злодей» Салыгин…

Светлана Тарасовна (никто иной, именно она!) сумела выжить на зло всем смертям (чему я хотел верить!) и сейчас находится с Курганным капитаном в селе на кручах Днепра, в степи с бесчисленными старыми и новыми курганами. Под ними останки наших далеких и близких предков, которым суждено истлевать. Но ведь не истлевают с ними многие предметы, принадлежащие им при жизни. Спустя годы, сотни лет, тысячелетия эти предметы попадают в руки потомков и разговаривают с ними… И медальон Тарасовны!

— Полно вам, успокойтесь! — порвала вить моих мыслей Агриппина Дмитриевна. — Извините, что расстроила вас. Вижу, с нервишками не совсем ладно. Не следовало мне так глупо вести себя, зная вашу любовь к Николаю Васильевичу… Ладно, бог с вами, я сама напишу Светочке, постараюсь доказать, что, выйдя замуж, ей нужно хотя бы поберечься…

— От чего?! — едва не вскрикнул я.

— Не надо Светочке иметь детей, — упрямо изрекла она.

В особе Агриппины Дмитриевны я решительно понял ту недобрую силу, присутствие-которой рядом с собой посчитал несовместимым, и все во мне воспротивилось ей: почему Светлана Тарасовна не должна быть матерью, началом всех начал на земле?!

Думая о Тарасовне, я не мог не размышлять о Градове и точно так, как голос Ястребка, услышал: «Более пятидесяти миллионов людей не стало в войну на земле. Не стало и многих миллионов, которые должны были родиться от них. Человечеству не легче от того, что и сейчас еще калеки, оставшиеся в живых после атомной бомбы, взорванной американцами над Хиросимой, продолжают рожать неполноценных детей. Это страшное наследие, оно неоспоримо». Я как бы перекликнулся с Градовым: «И ты, Курганный капитан, туда же гнешь! По-твоему, из-за минувшей войны Тарасовна не должна рожать от тебя?» — «Ты, дружба, чудак!.. Таких, как Тарасовна, множество. И все они достойны возведения в святость. Пускай довольствуются этим». — «Предлагаешь открыть современные монастыри?» Что бы он ответил на это?