Купавна - [73]

Мария Осиповна взяла налитую ей рюмку.

— В таком разе выпью, лишь бы ты был не с чужой женой, — сказала она. — Не терплю контрабанды!

— Ни-ни, дорогая Мария Осиповна, по части искушения никак не допустим. Устоим, хоть сама Ева восстань тут! — заверительно, стукнув себя рукой по колену, сказал Салыгин. Затем, приглаживая бородку, прибавил: — Только с вами посчитаем не за грех по махонькой пропустить. По нашей, по фронтовой.

— Оно так! — живо согласилась она, но тут же в глазах ее отразилась печаль. — Да надо сказать, что ни мне, ни моему мужу, не привелось пить по этой самой, по фронтовой… Эх, что там, пригублю с вами!

Выпив, Мария Осиповна вновь обратилась к Салыгину:

— Всякие к нам сюда едут. Пришлось повидать и таких, которые едут словно по делу, а с собой, гляди в оба, и куколку прихватят. Отчитала уже по этому кое-кого. Одной дамочке так и сказала: «Ворвалась ты в жизнь мужика-туриста бенгальским огнем. Завлекла, а зачем? Твой огонь в истоках своих мертвый. Оставь человека, не то жене его сообщу и на работу твою напишу». Послушалась куколка, уехала тотчас. С понятием оказалась…

— Браво, Мария Осиповна! — засмеялся Салыгин, — Только позавидуешь вашему мужу.

— Спасибо, добрый молодец!

Она поставила на стол недопитую рюмку, рука слегка дрогнула, а глаза опечалились.

— Давно я овдовела… — Помолчав, поведала такую историю: — Потеряла мужа — один страх вспомнить, душа леденеет… До войны еще пареньком призвали его на солдатскую службу. В Сибирь отправили. Демобилизовался, там и на работу по хорошей специальности устроился. Скоро возвратился в Суздаль, чтоб жениться, значит, на мне да и забрать в Сибирь. Поначалу, стало быть, я воспротивилась. Странной казалась людям. Затворницей, недотрогой, плаксой меня обзывали. Бывалочи, трещат от мороза бревенчатые стены, завывает за окнами ветрище, а я сижу себе, и так хорошо да приятно мне плачется… Летом то же… забьюсь на сеновал и ревмя реву. Все боялась парней, а Герасима в особенности. Казалось, смертно обидел он меня, в любви ко мне объяснившись. Да и то: на свободу мою посягнул, за три ветра от родного гнезда захотел увезти. Но вскорости снизошло на меня просветление: «А чего это я плачу? Все равно меня никто не видит! Пойду-ка я лучше погуляю». Вышла на улицу к девчатам, на скамеечке посидеть. Только успела подойти к ним, а они, что птички, вразлет от меня, будто от ведьмы. Оглянулась — посреди улицы громадная собака мчится. Рыжая на вечерней заре, с опущенной головой и зубы оскалила, прямо на меня несется. Все было в ней: и собачье безумие, и бешеная злоба. Бежать бы мне, а у меня и ноги пристыли, будто чугунные стали. Все, конец моим слезам пришел!.. Лишилась бы я тогда жизни, но, откуда ни возьмись, Герасим. Прямо как по щучьему велению явился. В солдатских сапогах, вещмешок за плечами. Неважен он из себя, однако бог дал силенку и удаль. Схватил бешеную собаку за загривок, поднял и ка-ак ша-андарахнет о столб. Из животины и бешеный дух вон. Успокоил меня: «Не бойся, Машенька, голубка моя. Когда я рядом, никого не бойся». И пошла я за ним. Так и уехали в сибирский край. Что ж, и там можно жить… Забеременела, а тут война. В один из первых дней ее наш поселок сгорел. Жили там всякие баптисты, хлысты. Может, кто из них и запалил в богомольном угаре. С полсотни дворов сгорело. И мой Герасим был на пожаре… Только добра и осталось, в чем на улицу выскочили. Сам он при тушении огня сильно обгорел. Вскорости и помер. А я мертвым ребеночком разрешилась. Все к одному… Всю войну там пробыла. Кто ни сватался — не пошла. Все горевала по Герасиму, иссушила себя всю. Боялась с другим быть. Однажды в ночь будто услышала мужнин голос: «Человек, подобно птице, стремится туда, где родился. Езжай обратно в Суздаль. Тут от меня, мертвого, не радость, а одна беда тебе, Машенька». Может, подумала тай, а показалось, будто Герасим подсказал. Не поверите, каждый год в тот поселок езжу мужнину могилку проведать, цветочками украсить. За год деньжат скоплю — дорога-то дальняя — и еду к нему.

Она вдруг смутилась и даже рассердилась. Вероятно, на саму себя, на свою излишнюю доверительность и простоту; и ругала, видно, себя за нахлынувшую внезапно на нее откровенность: перед кем разоткровенничалась — перед чужими мужиками!

— Ну, ладно. Разболталась тут у вас. Как есть старею. Прощевайте, гости. Извините за беспокойство.

И никуда не пошла, а пригорюнилась-призадумалась и, само собой вышло, еще рюмку опрокинула и опять разоткровенничалась:

— А вот в прошлом году не проведала Герасима. Обедняла, право слово. Племянница замуж вышла, пособить пришлось. А тут тетю, мамину сестру, значит, паралич разбил после смерти мужа. К себе в дом приняла. Пригляд нужен. — Мария Осиповна внезапно встрепенулась: — Да что это нынче нашло на меня, нюни распустила?! — Она решительно поднялась и уже с порога погрозила пальцем: — Напоили бабу, проказники! Пойду узнаю, не ждет ли кто в дежурке. С вашего разрешения вернусь — дело есть, караси-путешественники.

Вскоре, не успели мы прийти в себя и собраться о мыслями после этой удивительной женщины, она вернулась.