Купавна - [72]

Салыгин умолк, погрузившись в какие-то нелегкие мысли. На лице его возникло нечто такое, будто он несколько ночей не спал. Между нами воцарилось то молчание, которое гнетет не менее самых дурных вестей.

— Вынул платок, — продолжил он осевшим голосом, — а из него золотая вещица в воду — бульк!.. И будто бултыхнулось в воду и мое сердце… С той рыбалки и доставили меня в больницу с инфарктом миокарда. Что ж, покой надобен, а у меня… Нет, наверное, мучительнее чувства, чем ощущение невозможности, безотлагательно предпринять что-то чрезвычайно важное, отчего зависит не только чистота твоей совести, но и судьба других людей. Ладно, стоимость той золотой вещицы я мог восполнить. Моя Фросенька внесла в Фонд мира пятьсот рублей. И квитанцию мне, чтоб успокоился, предъявила. А фотография?.. Ведь девочка разыскивала по ней свою маму!.. — Владимир Иннокентьевич схватил себя за уши: — Голову бы мне оторвать вместе с ушами!

Он глубоко переживал, зашагал по номеру, гулко топая своими ботинками на толстой подошве. Гнетущая тяжесть легла и мне на душу. Чувство его неоплатной вины перед неизвестной мне сиротой в колонии для трудновоспитуемых коснулось меня так, точно и я совершил нечто такое постыдное и неизмеримо большее, чем могли мы совершить оба. И меня осенило: Ястребок в степи под Херсоном, которого я не догадался разбудить вовремя и до сих пор маюсь!.. Его Тарасовна с золотым медальоном в рубашечке… Мало ли каких стечений обстоятельств не бывает в жизни! Но сказать об этом я не решился, скорее потому, что побоялся усилить его переживания и находился в ожидании, пока он успокоится.

— И на жену с неудовольствием нет-нет да и поглядываю, — наконец сказал он, добавляя: — Правда, к черту не посылая.

— Жена-то при чем? — с напускным спокойствием спросил я.

— А и спрашивать незачем! — воскликнул Салыгин, опускаясь на стул, и, помедлив, все же ответил: — Сам видишь, какая она у меня заботливая. Тут же махнула к высокому начальству, в самую Москву чуть не под конвоем препроводила меня. Ну, а там, в клинике… К белохалатникам попади только! Пошли они подкручивать: где гайки, где старые износившиеся винтики во мне заменяли. А время, чертушка, за уши не схватишь, не остановишь. И пришлось мне расстаться с прежней работой, не появившись с повинной к бедняжке. И теперь о всяких болестях я ни слова не говорю своей Фросеньке, к самой кузькиной матери, а не к черту посылаю. Считаю, что по ее вине поселился в Москве, как она блажит, поближе к светилам, стоящим на охране здоровья трудящихся. А у меня?.. Нервишки час от часу сдают: с каждым годом все меньше шансов на встречу с обиженной бывшей моей воспитанницей. Теперь, поди, не узнал бы, встретясь. — Он помялся, неловко улыбнувшись: — Как же, сама, наверное, уже своих детей постарше, чем была у нас, имеет… А и узнает она меня, что скажу? Извини меня, девочка, подлеца этакого! Ей-то что из такой встречи со мной?!

Постепенно переставая кипеть, Владимир Иннокентьевич усмехнулся с протяжным вздохом:

— Прошу, ангелочек, давай выпьем за честных людей, за настоящую совесть человеческую!

После его слов улеглась моя взволнованность и я почувствовал, как появилась у меня возможность возвысить мысли до такой степени, чтобы проложить отсутствующие мостики между разрозненными фактами, которыми я располагал.

— Ты не сказал мне самого главного — фамилию, имя и отчество той девочки, — сказал я.

Он вскочил, громко двинув стулом.

— Разве?

— Точно, не сказал.

— Ах ты боже мой!.. В деле почти каждой девчонки значилось по нескольку имен, отчеств и фамилий. У них всякий раз новое, что в голову взбредет.

— Все же?

— Запомнились имя и фамилия: Зина Шевардина.

Так рухнул тот мостик, который я было хотел перекинуть от Владимира Иннокентьевича к Тарасовне Ястребка.

— Тогда постарайся вспомнить и другие, — все же попросил я и, чтобы поддержать его поднявшееся настроение, провозгласил тост: — А пока поднимем бокалы за жен наших!

Мы разом подняли рюмки, однако не успели пригубить.

— Вот вы какие! — появилась на пороге Мария Осиповна и — руки в боки. — Караси-путешественники, приглашаете, а сами…

Салыгин прямо-таки пошел стелиться перед нею:

— Милости просим! Водочки ни-ни, не примет душа. А коньячок вот божественный, для расширения сердечных сосудов.

В его тоне прозвучала искренняя доброта. И то, что он прихватил с собой громоздкий чемоданище, наполненный разными московскими деликатесами, готовый поделиться ими с первым встречным, и как гостеприимно встретил сейчас Марию Осиповну, и как искренне переживал, рассказывая о девочке из колонии, — все говорило, что доброта его беспредельна. А беспредельное невозможно предугадать, отсюда и неожиданность поведения.

— Поди, удивил! Знаю, коньяк не водка, — несколько грубовато сказала Мария Осиповна. — Да меня не совратишь!

Салыгин не обиделся. Наоборот, с еще большей проникновенностью провозгласил:

— За вас, Мария Осиповна! И за женщин, заветных жен наших!

— А она у тебя есть? — слукавила Мария Осиповна.

— Как же!

— И сколько же лет твоей жене?

— У любимых жен нет возраста. Правда, она немного старше меня, но ей всегда сорок, порода особая. Отец ее прожил все сто десять лет. Похоронив жену, другой раз женился в свои восемьдесят лет. Нынче, о чем любит говорить моя Ефросиньюшка, где-то бродит ее дядюшка, много моложе ее.