Купавна - [6]

— Ах ты ж! — воскликнул Градов. — Чтоб ты был… счастлив! Чтоб тебя жена до смерти… любила!

Вероятно, он уж очень рассердился, перейдя со мною на «ты».

— Ни печенки, ни селезенки не жаль! — Он указал пальцем на рассыпавшуюся у ног махорку: — А это же свежачок, свежачок ведь, дружба!

Мотор заглох. Моя старательность вновь завести его оказалась безуспешной.

— Перегрев! — с упреком заметил Градов, — И машина что конь, загнать можно. Дай поостыть.

Он выскочил на обочину дороги, проворно взбежал на пригорок, расстегнул ворот украинской сорочки; обнажилась его заросшая черными, с проседью, волосами грудь, которую он не то поскреб, не то потер, как после сильного ушиба.

— Давай, давай сюда! Передохнем малость. — И добавил, встречая меня: — Да и мое «Че» терпит. Знаешь про такое — «время Че»?

Меня слегка покоробило оттого, что он спросил так, будто обращался к школьнику, и я буркнул в ответ:

— Это время, обозначающее начало наступления или атаки.

— То-то! — воскликнул он с искренней радостью за мою осведомленность. — Так вот, мое «время Че» — сегодня в девятнадцать ноль-ноль. — Он протянул руку в сторону виднеющейся на горизонте возвышенности. — К этому времени я должен прибыть к тому кургану.

— И пойти в атаку на какого-нибудь строителя? — слукавил я.

— Никак нет! — возразил он. — Там и без меня хватит сил, чтобы скрутить руки любому браконьеру. Разгромят, как говорится, на подступах. Тот курган — современная святыня. Насыпан он руками ныне живущих. Это понимать надо! И о том скажу тебе, авось пригодится в будущем, возьми в арсенал своих писательских заметок.

Действительно, Градов сообщил то, что вызвало во мне самый живой интерес.

— В народе у нас утвердилось поверье, — говорил он. — Когда смерть заносит косу над каким-либо человеком, то в доме останавливаются часы. Бывает, их никто не останавливает. Это происходит независимо от человека. Точно так в самом начале войны остановились старинные часы в моем доме — вон в том селе, что рядом с курганом. И случилось это сегодняшним числом, ровно в девятнадцать ноль-ноль. Замерли стрелки, хотя пружина и была заведена, в то мгновение, в которое не стало моих родных — отца и матери…

Он заглотал ком в горле, потер рукою грудь.

— Болели они или что другое? — спросил я.

— А нет, у самого дома взорвалась фашистская бомба.

— Потому, наверное, часы и остановились, — заметили.

— В этом случае могло быть так, — не сразу ответил Градов. — Конечно могло… Отца нашли придавленным обвалившейся балкой с потолка. А мать смертельно ранило осколком. Она еще была жива, даже подползла к отцу, хотела поднять ту балку, чтобы освободить его, но… У нее не хватило сил. Отец к тому ж при падении ударился виском о какой-то острый предмет. Словом, нашли их люди рядышком, еще дышали. Мать даже говорить могла, успела сказать подробности, да тут же и скончалась. Ну, а отцу никакой помощи не потребовалось, поздно было. Так-то, в девятнадцать ноль-ноль смерть занесла косу в моем доме, и часы остановились… А война продолжала косить людей в нашем селе. Да только ли в нашем?! Сколько солдат и гражданских полегло на дорогах отступлений в первые военные дни! Но ведь оставались сотни и тысячи обстрелянных людей. После войны они и насыпали курганы на местах братских могил. И этот, который перед нами…

Голос Градова дрогнул, лицо выражало нескрываемое страдание.

— Ну и…

Он даже не кинул взглядом в мою сторону. Видно было, что он и мыслью; и воображением залетел куда-то далеко от меня.

— Не так давно мне пришлось побывать в Хиросиме, — продолжал он неторопливо сипловатым от волнения баском. — Там я слышал бой городских часов. Незабываемое впечатление:, схоже с набатом. Да-да!.. Часы начинают бить ровно в восемь часов и пятнадцать минут. Точно, потому что в какое-то мгновение последней минуты над городом взорвалась атомная бомба… Я не мог смотреть без слез, как шли к памятнику люди. Они несли хризантемы, зажигали поминальные свечи. Каждая свеча, каждый цветок — знак чьей-либо утраты. Так ежегодно шестого августа люди отмечают День скорби. В этот день со всех улиц города текут людские ручьи. Они как бы сливаются в скорбную реку, которая устремляется к памятнику под многоголосый хор заводских сирен и автомобильных гудков. Видал бы ты, дружба, — жуть берет, когда с первым ударом курантов в небо взлетают стаи разом выпущенных голубей! Не иначе на своих крыльях птицы подымают в небо звуки хиросимского набата, чтоб весь мир слышал: свыше ста сорока тысяч убито и ранено в одно мгновение…

Николай Васильевич внешне не очень волновался, рассказывая о своей поездке в Хиросиму. Но порой посматривал на меня пристально, точно учитель, который привык наблюдать, какое впечатление производят на слушающих его слова. Он говорил, и я подумал: «Не только те, кто выпускает в небо голубей, а все честные люди требуют бить в набат, чтобы адские вспышки не повторились».

Я подумал так и почему-то кинул взгляд в небо, увидел в нем раскачивающихся, словно маленькие самолетики, степных птиц; ясное украинское небо, а какое оно бывало в войну?! И повсюду, где она проходила… Мне стало не по себе. А каково ему, Николаю Васильевичу? Я перевел глаза на него: он тяжело смотрел на купающуюся в лучах яркого солнца вершину кургана.