Купавна - [4]

…Последний путь Ястребка был коротким. Гроб, покрытый Боевым Знаменем отряда, подпираемый плечами друзей, медленно двигался.

Гроб слишком медленно и трудно несли потому, что до вырытой могилы было лишь несколько десятков метров. Партизаны шли так, точно противились неминуемому и тянули с расставанием.

Кто-то сказал: «Какого доброго товарища хороним!» И в моей памяти остается его улыбка, приобщающая всех к своей страстной вере в доброе начало человека.

* * *

Гроза прошла под утро. И затих ветер. Над степью, плотно обложенной белым туманом, засмуглело небо. Я тронул машину.

Волны тумана перекатывались на дороге. Я завидел на ней человека и, подкатив к нему, нажал на тормоза. Он обернулся ко мне, и я обратил внимание на пустой правый рукав его сорочки. Понял: передо мной — инвалид.

— Далеко вам? — исполненный сострадания, спросил я.

— Сорок пять с половиной… Без гака.

«Гак» у местных жителей составляет подчас довольно внушительную цифру. Этот же человек без правой руки решительным голосом исключил неопределенность, тем самым как бы дал понять, что принадлежит к категории точных и деловых людей.

— Садитесь, подвезу, — пригласил я.

— Благодарствую… Предпочтение отдаю собственному транспорту: «НО-два». Ногам, значит.

Глаза незнакомца хлестко сверкнули, показались недобрыми; может, уловил в моем голосе жалость к себе, как к инвалиду, и в нем вспыхнула обида?.. Или отнес меня к тем водителям — «левакам»?

— А вы не беспокойтесь, денег не возьму с вас, — сказал я.

— С меня?! А с других берете? — спросил он с язвительной усмешкой.

Право, в нем сказалась обида, и я не выдержал, почти прикрикнул:

— Да садитесь же!

— Понимаете ли, для меня сесть к вам в машину — не пуговицу пришить к пиджаку, а, наоборот, пиджак приставить к пуговице.

— Сам ты три дня не умывался! — вскипел я и тронул машину.

Навстречу, на лобовое стекло, налетела волна тумана, будто пританцовывая на капоте. Меня сильно тряхнуло на ухабе. Я сбросил газ, мотор заглох.

— А, черт! — выругался я.

— Вы, дружба, хотели еще что-то прибавить? — спросил незнакомец несколько изменившимся тоном — таким, каким добродушные люди обычно разговаривают с детьми. Но больше всего меня ошеломило слово «дружба», и потому, наверное, мне стало стыдно.

— Только то, что хочу еще раз пригласить вас в машину, — не растерялся я. — Не бойтесь…

— Странно! — перебил он меня. — Имейте в виду, что самый смелый человек — это пассажир. Куда бы он ни сел — в автобус, самолет или поезд, — такой человек не испытывает боязни по самой простой причине — своего неведения, что может с ним случиться. Ни один бы не пустился в путь, заведомо зная, что ему не избежать аварии. Ну, а с вами… — Он покачал головой, на которой была кепка в виде огромного блина. — Так и быть, уважу вашу просьбу. И только потому, что вижу: скучно, вам в одиночестве. Только, чур, поберегите свою машиненку, старушка ведь.

Он уселся на сиденье рядом со мной. Я осторожно повел машину, искоса поглядывая на него. Хотя солнце еще и не поднялось, но горизонт прояснялся. И спутник мой разговорился:

— Не в деньгах суть, дружба. Редко какой шофер от них откажется. Да и мне заплатить не жаль. Вся соль в ином. Очевидно, вы куда-то торопитесь — к своей цели. Я же шел к своей — неторопливо. Уверяю, получил бы много больше истинного удовольствия, чем от быстрой езды с вами. Могу признаться: люблю по-армейски штудировать расстояния — восемьдесят три целых и триста двадцать три тысячных метра в минуту.

Этот скрупулезный подсчет до тысячных рассмешил меня: веселый благо попался попутчик!

— Проще — пять километров в час, — заметил я.

— Вот-вот! — воскликнул он. — Надо понимать, и вам пришлось потопать в армии?!

— Топалось…

— Тогда зачем это «проще»? Давайте вспомним: в армии рассчитываешь секунды — выигрываешь минуты, а то и часы, так сказать, от малого — к большому… значению…

В его словах я уловил глубокий смысл той расчетливости, без которой немыслима воинская служба. Люди, отдавшие ей много лет своей жизни, ведут себя особо: даже облачась в гражданскую одежду, они остаются по-воински обязательными и точными. Безусловно, мой попутчик — один из таких. Кто же он сейчас? Ученый, быть может, математик? Ничего удивительного: многие мои однополчане стали доками в разных науках. И этот…

— Едут люди, спешат — на машинах, самолетах, — между тем продолжал он. — А очень важно  х о д и т ь  по земле. А кому-то даже и приостановиться не мешает в каком-нибудь месте, чтобы поразмыслить. О чем?.. Да хотя бы о самом простом и вечном: что было, когда ты еще не родился на свет, и что стало при тебе. Какое полезное дело совершил ты для тех, кто появится после тебя. Иным баловням судьбы, пришедшим в жизнь на готовенькое, может показаться, что всегда так и было, как сейчас. А уж если, к примеру, у кого какой-то талантишко и повезло ему, то и вовсе подавай такому все самое лучшее, вплоть до персональной машины… Д-да, разве не так?

Мне стало неловко: неужто он так подумал обо мне?

— Короче, — вел он свое, — надо определить себя во времени. Надо, чтоб в будущем и на твое дело потомки посмотрели как на памятник полезной старины. Важно, чтобы, поразмыслив, они могли сказать спасибо — было сделано что-то. Н и ч т о  не пишет историю, а пишут ее всякие деяния человека. Скажем, десятки лет назад урожайность в наших местах не из года в год. Да и колосок-то был не один к одному, хиленький больше. А нынче — колос к колосу! Приостановись, подержи его на ладони — зримо, весомо!.. И произведено это людьми, которым свои особые памятники поставят, получив такое наследство. Нет, что я — памятники?! Верю, потомки будут увеличивать наследство, как всякое богатство, полученное от отцов и дедов: такой еще колос произведут, что возьмешь на ладонь — руку оттянет… Такой будет хлебушко…