Купавна - [5]

Я с возникшим во мне беспокойным восхищением посмотрел на него. Он напомнил Ястребка, о котором я думал всю ночь. Но тот выглядел промокшим до нитки. Я невольно обратил внимание на сухую одежду удивительного попутчика, подумал: «Странно, где же он успел обсушиться?»

Наверное, он почувствовал мой взгляд и тоже уставился на меня.

— С вас как с гуся вода! — брякнул я.

— Как понимать вас? — нахмурился он.

— Как же, такой ливень провести в степи, а на вас — и ниточки влажной!

— А-а, — протянул он. — Не задача! У меня куреньки тут — почти у каждого кургана.

— Стало быть, в куреньках и проживаете. Кто же вы, не селекционер ли?

Он широко улыбнулся:

— Что ж, пора познакомиться. Николай Васильевич Градов, сотрудник краеведческого музея.

— В таком случае мне повезло! — искренне обрадовался я и назвал себя: — Писатель…

— Будем считать, мне тоже…

По-прежнему непокорно ложились ухабы под колеса машины, но я стал чувствовать себя за рулем много свободнее, чем в первые минуты нашего знакомства.

Утро в степи, точно костер на ветру, разгоралось быстро. Поднялось солнце. Сразу погасли огоньки в испарившейся росе, на обочинах дороги вновь ярко заполыхали полевые маки. Раскрылась неоглядная степь — светлая, золотисто-зеленая. Вдалеке возникла седая от ковыля вершина какого-то кургана. У меня невольно прорвалось:

Лежит под курганом,

                                 заросшим бурьяном,

Матрос — партизан Железняк…

— «Матрос Железняк — партизан»! — заерзал на сиденье и даже вскрикнул Градов. Он хлопнул меня по плечу левой рукой: — У нас, дружба, так не поют…

— А как же? — удивился я.

Словно рассерженный кочет, Градов прицелился в меня бойким глазом:

— Понимаете, величайшая ответственность петь о павших. Это все равно что петь о подвигах народа. А народ, известно будет вам, не терпит фальши. К тому ж нельзя такие песни мурлыкать себе под нос. Должна присутствовать святость в душе. — Он повел перед собою рукой. — Она, эта святость, — вокруг, поглядите!.. Двенадцать тысяч курганов было в нашей херсонской степи. На беду, количество этих памятников уменьшилось почти вдвое. Э-эх, трудно о таком говорить!.. — Градов шумно вздохнул, чем, как я понял, выразил и свою причастность к случившемуся. — Что ж, многих не стало в целях науки. Раскопали их ученые с разумом, на пользу. К сожалению, неблаговидная участь постигла значительную часть неповторимых святынь. Разрушены они в целях, далеких от науки. Скажем, понадобилась земля на какое-то строительство — плотину или что другое возвести, — пошли крушить, валить как непотребное. Преступно… Ой как преступно!

— Так ли это? — усомнился я.

— А никак не иначе! Хотите доказательств? Пожалуйста. Что дала государству разумная раскопка лишь одной «Гаймановой могилы»? Знание — раз! Притом неповторимые золотые и серебряные предметы стоимостью в семь миллионов рублей. Но для этого надо было приложить много терпения и труда. Понимаете, следовало не ковшом экскаватора разгребать курган, а по горсточке просеивать земельку… Да только ли в материальной ценности вся суть? Нет, наш человек не одним рублем жив! Есть у него еще святое понятие — душа народа, его память, история. Самое ж главное — культура, которую надо понять и сохранить для потомков. Знать надо: культура народа определяется тем, как он относится к своему прошлому. На беду, не все это знают!.. Что сохранил в себе какой другой курган, стертый с лица степи по воле строителей? Какие тайны древнего бытия берег он тысячи лет?.. Нельзя обрывать нити к ним. Вот тут — и мое действие. Попробуй переступи через меня какой строитель! Он мне: «У меня свой план, твердый срок. Мне некогда ждать каких-то ваших раскопок!» А я ему: «Памятники старины охраняются советским законом!..»

Николай Васильевич посмотрел на меня, точно спросил: «Как тебе это нравится?» Он будто внутренне прощупывал меня — кто я на самом деле? Не соврал ли, называя себя; может, такой же «строитель»?! Может, шастая по степи, высматриваю очередную жертву?

— Не-ет, меня не переступишь. Нет у меня правой руки, я и левой вдвойне силен. На горло мне не наступишь, — сказал он, продолжая приглядываться. Но видать, в конце концов остался доволен мною и, наверное, поэтому заговорил таким доверительным тоном, словно решил сообщить сердечную тайну: — В войну погребена моя правая рука, но я до сих пор ощущаю ее при встрече с добрым человеком — пробежит жар души, так, и зачешется ладонь для дружеского рукопожатия.

У меня закружилась голова от этих его слов. Солнце хлынуло прямо в ветровое стекло, и я зажмурился, тут же ощутил его крепкую левую руку на моем плече.

— У людей, дружба, немало таких святынь, с которыми связана вся их жизнь, — произнес он приподнято. — Есть курганы совсем молодые. Тут уж дело касается высокой социально-нравственной позиции…

На время Николай Васильевич погрузился в задумчивость. Потом вынул из кармана брюк кисет, положил его себе на колени. Я подумал: ему нужно помочь изготовить самокрутку. Протянул к нему руку. Рулевая баранка осталась в одной моей левой руке. Тотчас под колеса машины подвернулся не замеченный мною ухаб и нас изрядно тряхнуло. Кисет свалился под ноги.