Купавна - [51]

* * *

Собственно говоря, описанием трагической гибели командира батареи Степана Бездольного и заканчивалась тетрадь Николая Васильевича Градова, если бы…

Тогда в селе у меня не то что не было времени прочитать до конца эту тетрадь в черной клеенчатой обложке. Вернее, тому помешали никак не предвиденные и не менее потрясающие события, связанные с войной и проливающие свет на послевоенные судьбы людей, близких Бездольному и Градову. Только поэтому я дочитывал тетрадь Дружбы, которую он доверительно отдал мне, уже вернувшись к себе домой. И больше всего меня удивила концовка его воспоминаний: «Лежал Степа на теплом песке, положив руки под голову, щурясь от солнца, в вздрагивал влажными ресницами. Вот он внезапно открыл глаза, задумчиво посмотрел в небо и сказал: «Знаешь, Колька, а смерти у меня, наверное, не будет. Пускай я умру, но буду жить в этом ясном небе». И засмеялся…»

Как такое понимать? Жизнь Степана угасла при багровом закате солнца, и тот же Степан философствует, лежа «на теплом песке», щурится от солнца и почему-то смеется!.. Неясно, что произошло с самим Градовым? Каким образом он остался в живых, оказавшись в тылу врага?

Чего только ни приходило мне в голову! Как мог, я отбрасывал всякую чертовщину и наконец решился написать Николаю Васильевичу письмо.

Вскоре пришел ответ. Письмо от Градова, к моей радости, привез Свирид Карпович Цырулик. Будучи в командировке в Москве, он заехал ко мне, во Владимир. Однако письмо Дружбы вручил не сразу, а прежде почему-то повел разговор о матери Степана Бездольного.

— Не скоро поверила в смерть сына Прасковья Федосеевна, когда получила похоронку, — сказал Свирид Карпович. — Никак бумажке той не поверила… По мужу Кузьме Прохоровичу сердце болело, но с ним ясно. А с сыночком… Никаким слухам не верила мать Бездольного до той поры, пока не вернулся после войны Николай Градов. Зашел он в хату под вечер. Прасковье Федосеевне нездоровилось. Не поднялась даже с кровати, чтобы зажечь плошку. Во мраке не сразу признала гостя. А выслушав его, запретила светить в хате. С того времени не видно света в ней, хотя давно и электричество подвели… Выплакивает материнское горе в темноте. Да только никто не замечал ее горестной, с заплаканными глазами. Хоть и старая уже, на все на сельской пекарне суетится. Учит молодых пышные караваи выпекать.

Свирид Карпович помолчал, потом сказал с затаенной улыбкой:

— Читал я ваше письмо к Николаю Васильевичу. Только потому и захотел такой разговор повести с вами, чтоб, значит, лучше поняли вы этого человека со всеми его бедами в войну и после. Тогда ведь было что? Хм… Представьте, в нашем селе в первый послевоенный год малятки ходили в школу с каганцами, потому что в школе той стояла такая темень, хоть глаз коли. Как бы вам объяснить?.. Ну, стекло тогда — дефицит. Окна были завешены чем попало, чтоб только сквозняки не гуляли. И бумаги не было, чернил тоже. Делали чернила саморучно, по такому рецепту: немного бурачного соку, чуточку воды и сажа. Словом, и тут — дефицит!.. Товарищ Градов только вернулся из армии и сразу в школу, к детишкам. По десятку чернильных порошков каждому ученику вручил — пиши! Других гостинцев не прихватил о фронта… На весь школьный год тех порошков хватило. Уж как матери благодарили Николая Васильевича за то, что отпала потребность возиться с сажей… А вот в другом деле без каверзы не обошлось. Тогда рабочих рук в колхозе было раз, два и обчелся. Вот товарищ Градов каким-то образом в какой-то воинской части и раздобыл отслуживший свой век трактор-тягачишко. Так под приглядом инвалида войны Градова ребятишки, которые постарше, отремонтировали машину — и в поле, помогать матерям да старикам, которые на себе пахали. Поначалу дело пошло как нельзя лучше. Ну, а потом… Бывало, придет в поле бригадир — никого, один трактор стоит мертвый. В чем дело? Где работяги?! А они, оказывается, поиграть в войну захотели. Сказано, дети. А сколько хлопот, бывало, на ноги утром поднять их! Не добудишься… И с одежей было трудно… Так однажды появился в нашем селе человек. Рассказывал, что встречался на фронте с Николаем Васильевичем, а теперь, дескать, навестить его пришел. У личности той вся грудь в медалях и… чемоданище в руках, рюкзачище с гору на спине. И пошло у него с бабами: мена, купля — продажа. Он им всякое барахлишко, а они ему… Кое-какие продуктишки появились у наших селян, обживаться скоро стали: куры, яйца… Видя такое, Николай Васильевич того медаленосца за шкирку и потащил куда следовало. Не пошел на поводу своего гостюшки-перекупщика. Тут вскорости и прошелестел нехороший слушок: будто Колька Градов на фронте предал Степана Бездольного и добровольно в плен пошел к фашистам. Ясное дело, у поганой молвы — легкие крылья. Словом, потрепали изрядно Градову нервишки злые языки…

«Каверзные вопросики ты, дружба, мне подкинул, — писал в своем письме Градов. — Да, было такое: лежал Степа на теплом песке и весело смеялся, радуясь жизни… Дело-то ведь какое — я всегда смотрю на людей и думаю: у каждого есть свое воспоминание — дорогое, близкое, сокровенное, с которым легче переносить самую невыносимую душевную боль. А отчего она, моя боль?.. Память о смерти Степана не подвластна времени. «Пристрели, Колька!» — бывает, ночами просыпаюсь от его голоса, похожего на прощально-жалобный крик отлетающего журавля. И становится невмоготу: не хочу видеть друга мертвым! Потому оживает он перед глазами в воспоминаниях юности. Было то на берегу Славутича в светлый день, накануне как пойти в армию. Право, воспоминание светлых лет способно исцелить любую рану…