Культурный слой - [10]

Так почему я могу, а он нет?

III

Анька заболела. Позвонил шефу, он обещал помочь. Говорил ласково, как с родным, хотя — кто я ему? Почти год прошёл, как виделись в последний раз, а узнал по голосу. Помочь обещал. Что с Анькой, не знаем. Посерела, притихла, смолкла, сидит. Спрашиваем — болит чего? Головой мотает. Ласкаешь — ершится, ест мало. На мамку смотреть страшно, страшней, чем на сестрёнку — очень стала нервная, суетно заботливая, голос стал резким. Не помню, чтобы она из-за меня так. Или правда с Анькой что-то дурное? Я-то думал, то ли запор, то ли глисты. В районной больнице после обследования у пяти врачей ничего не обнаружили. Ни глистов, ни запора, ни аритмии, ни язвы желудка. Записались на томографию, очередь — месяц. Звонил шефу, шеф обещал помочь.

Перечитал. Я повторяюсь, и это не удивительно: мысли ходят по кругу. Медленно так ходят, заунывно, как зэки, которые каждую вешку на пути в лицо знают, презирают, но смотрят с затаённой надеждой. Это я Солженицына открывал, чтобы отвлечься. Буду писать дальше про эксперимент шефа — за круг нужно выходить.

В тот раз писал, что было тяжело. Не врал, ночами — было. Задыхался, вырваться хотел, скинуть груз с груди. Иногда, опять же, ночью, казалось, что стоит уснуть, и подсознание взбунтуется, вернёт себе тело незаконно, насильно захваченное. А меня просто растерзает, как толпа черни царскую челядь, в клочки, в брызги, ничего не останется. Очень живо мне это представлялось, а потому спать было страшно. Очень хотелось, но не мог. Засну, потеряю контроль над телом, и всё — конец. Ничего, пережил, уснул. Как-то я рассказал об этом Валер Николаичу (лучше бы шефу, да он слишком занят, навещал редко), в шутку, конечно, рассказал. Он тоже отшутился как-то, но я-то заметил, что он испугался. И нагрузки после того разговора стал давать больше и разнообразней. Чуть не ночью заставлял тянуться пальцами к носочкам или до одури ходить на ходунках.

О, да! Я уже мог ходить. Невероятное, блаженное чувство возвращённого рая — я ходил! Сам! Вот этими дрожащими ногами, опираясь на огромную раму ходунка, чтобы слабые колени могли выдержать вес, но я ходил! Много ли людей в своей жизни испытали это чувство вновь обретаемой силы тела? Я теперь задумываюсь над этим, стараюсь понять. Дело в том, что два года назад, когда я ещё не знал ни о Лисовском, ни о Германе Игоревиче, я всерьёз думал бросить спорт. Конечно, не говорил об этом никому — ни Антону Владимировичу, ни маме: они столько сил вложили, подумать страшно, что всё зря. Но и держался я уже только на этом чувстве долга, ни на чём другом. Должен ты, Виталька, пробежать в хорошем ритме, отталкиваясь носком, чтобы пульс был ровный: браслетка следит за дыханием. Чёрт!.. Да мне даром не нужен был этот бег, надоело мне до тошноты. Ни велосипед, ни прыжки. Однообразно, бесконечно и, что главное-то — зачем? Всю жизнь вот так, чтобы прибежать под только что изобретённым допингом, который ещё не успели распознать лаборатории, на сотую долю секунды быстрее, чем какой-нибудь негр полтора десятка лет назад? И это — вершина жизни, цель, устремление? Мне делалось противно всякий раз, когда думал о себе в сорок. Хотел сбежать — не сбежал. Нужно готовиться к соревнованиям и подавать надежды.

Всё это сейчас пишу без страха, что кто-то случайно прочитает. Не знаю, что тогда на меня нашло, почему я забыл тот восторг, который захватывал меня перед стартом, когда весь мир перестаёт существовать и все мысли устремляются в одну точку, когда замедляется время перед стартовым выстрелом… Как я мог забыть всё это? Но факт остаётся фактом, спорт стал казаться мне тяжёлой, изнурительной и вовсе безрадостной обязанностью. А теперь легко, даже с усмешкой, пишу об этом — пусть. Потому что дело прошлое. Не берусь сказать, что причиной — переходный возраст, о котором все твердят, или эксперимент шефа. Что за переходный возраст, не знаю, а Лисовского я очень хорошо прочувствовал. Я восстанавливал, шаг за шагом, разваливавшуюся, гибнущую на глазах систему. Чувствовал, видел, наблюдал, как в ней просыпается жизнь, рождаются заново утраченные, заплывшие чувства, крепнут мышцы, полнокровно, здорово набухают от напряжения вены. И всё очень быстро, за невероятно короткий срок, всего за год (это сейчас уже могу оценить, тогда он казался вечностью, — но только оттого, что каждый день был наполнен новыми, небывалыми ощущениями). Более того, я вернулся в своё тело, разношенное этой безвольной, плаксивой гусеницей Лисовским, и… что? опять то же! Работа, работа, постоянная, осмысленная, вдумчивая, с быстрой отдачей восстанавливающегося, здоровеющего тела. Достигать вершин можно только оттолкнувшись ото дна. Это всё равно, что перед прыжком отойти назад, дать себе место для разбега. Невозможно подойти к планке на вытянутую руку и сигануть через неё, как Джейреми Уэткинс в «Каскадёрах». Отойти, разбежаться, оттолкнуться и — взлететь!

Иногда хочется ещё одного такого Лисовски поставить на ноги.

Но этот был самый жирный.

IV

Некогда писать много: всё время опять отнимают приготовления. На этот раз их даже больше: шеф говорит, что многие ошибки прошлых испытаний были учтены и исправлены, и теперь меня обмеряют, взвешивают, гоняют по беговой дорожке и замеряют пульс. Я бы всё понял, но стилист?! Какого лешего шеф послал ко мне эту ходячую манерность, что им не так в моей стрижке? Собрались как пса на выставку посылать? Но терплю, не беда. Главное — я ещё раз сделаю это. Страшно, но не могу себе врать — хочу, очень хочу. И Анька…