Кукольный театр - [3]

После нескольких минут молчания она проронила:

— Здесь есть одно место, неподалёку отсюда. Земля там плоская и можно съехать с дороги туда, где с гор стекает ручей. Там растут трава и цветы, и шумит вода.

— Мне нужно успеть на рейс.

— У вас есть два часа. Нам понадобится, вероятно, один. Второй вы сможете провести в кресле космопорта, зевая и с удовольствием вспоминая о Сарге и обо мне.

Я покачал головой.

— Вы говорите, что синьор Стромболи многому научил вас. Он научил многому и меня. Я научу этому вас. Прямо сейчас. В течение часа. — Её нога настойчиво прижалась к моей.

— Прошу прощения, — извинился я, — но есть кое-кто ещё. — Это было неправдой, но казалось наилучшим выходом из неловкой ситуации. Я добавил: — Кто-то, кого я не могу предать, если собираюсь жить в мире с самим собой.

Лили высадила меня у входа в космопорт, где я мог выставить свои сумки прямо на конвейер. Как только последняя из них скрылась из вида, она тронула конский круп ударом хлыста и, вместе с конём и громыхающей коляской, исчезла в поднявшейся пыли. С моей одежды бо́льшую её часть удалила активируемая монетами машина внутри порта.

Как она и сказала, у меня было почти два часа, чтобы убить их. Я провёл их попеременно то читая журналы, то глядя на горы, которые мне предстояло покинуть.

— Пассажирам рейса в систему Сола и Веги. Выход номер пять. До отправления пятнадцать минут.

Я поднялся в расслабленной манере и направился в сторону выхода номер есть, а затем остановился. В мою сторону двигалась нелепая фигура, знакомая по тысячам фотографий.

— Сэр! — Скорее это звучало как «Сээраах-Ха!» с возрастающей интонацией до самого последнего слога — звук, который мог бы издавать дружелюбный, пьяный и опасный слон.

— Сэр! — Огромное пузо было затянуто в жилет с синими и белыми полосками шириной с мою ладонь, а огромный бесформенный нос излучал назойливую хитрость. — Сэр, ваша обувь! У меня ваша обувь!

Это был Дзанни-Дворецкий, величайшее творение Стромболи. Он держал в руках мою вторую из лучших пар обуви, хорошо начищенную. В его руке-ласте они выглядели столь же глупо, как я себя чувствовал. Люди пялились на нас и уже начали спорить, настоящий это Дзанни или нет.

— Мастер, — заливался тем временем Дзанни, — настоял, чтобы я вернул их вам. Вы не поверите в это, сэр, но я бежал всю дорогу.

Я взял свою обувь и промямлил «Спасибо», вглядываясь сквозь толпу в поисках Стромболи, который должен был быть где-то поблизости.

— Мастер слышал, — продолжал Дзанни театральным шёпотом, слышимым, должно быть, во взлётных котлованах, — о вашем маленьком разговоре с мадам Лили. Он просит… Знаете, сэр, иногда мы зовём наш мирок Планетой Роз, сэр. Он просит, чтобы вы считали часть того, что узнали здесь… по крайней мере часть, сэр, — находящейся под розой.[6]

Я кивнул, наконец обнаружив Стромболи, стоявшего в углу. В то время как его пальцы порхали над рычагами контроллера Дзанни, лицо его было совершенно бесстрастно. Меня осенило:

— Дзёрури.

— Дзёрури, сэр?

— Японский кукольный театр. Операторы находятся на виду у публики, но та делает вид, будто не замечает их.

— Это сфера деятельности мастера, сэр, а не моя, но, возможно, этот способ — наилучший.

— Возможно. Но сейчас мне нужно успеть на рейс.

— Именно так вы и сказали мадам Лили чуть раньше, сэр. Мастер просит разрешения напомнить вам, что когда-то и он был молодым человеком, совсем как вы, сэр. Он выражает надежду, что вы знаете, кому храните верность. Он также выражает надежду, что сам он этого не знает.

Я подумал о тонких трещинках, которые увидел на щеках Лили, под макияжем, и о щеках Чарити, цветущих, как персик.

Затем я взял свою вторую из лучших пар обуви, и прошёл на корабль, и забрался в собственный ящичек.

Послесловие

Похоже, что сейчас все игрушки — это продукты высоких технологий. Разумеется, нет ничего плохого в высокотехнологичных игрушках, но мне кажется, что мы не меньше радовались и низкотехнологичным. Разве один я играл с куклами и марионетками?

Одна из марионеток была в виде робота с шипастой дубинкой, а другая — в виде светловолосого мальчика с мечом, который должен был биться с ним. Но самой лучшей среди них была кукла, одна-единственная кукла: улыбающаяся во весь рот обезьянка. Хотелось бы, чтобы она по-прежнему была со мной.

У Гилберта Кита Честертона был кукольный театр, и в нём наверняка были принцесса, Святой Георгий и дракон. За неокрашенных тогда давали пенс, а за окрашенных — двухпенсовик, но покупая неокрашенную, вы получали возможность раскрасить её в своё удовольствие, как душа пожелает. Можно было стать обладателем принцессы с огненно-красными волосами и дракона соломенного цвета. Спустя годы после того, как моя обезьянка вернулась в джунгли (или ещё куда-то), я с удовольствием прочёл о театре Честертона. К тому времени я уже знал о неких вызывающих жалость игрушках, которые есть у взрослых мужчин.

И через много лет после того, как я закончил этот рассказ, продал его и почти забыл, я приступил к написанию рассказа о цирке, который назвал «На пустом лице синяк».[7] Честертон никогда не забывал свой кукольный театр, а я вскоре узнал, что никогда по-настоящему не забывал свой.