За восемь часов до посадки на Сарг в приемный лоток пластиковой клетушки два-на-четыре, которая служила мне «каютой» во время путешествия, сбросили брошюру. В ней говорилось, что посадка на Сарг будет подобна шагу за порог нового мира. Я выбросил её.
Посадка на Сарг была подобна шагу за порог нового мира. Обычно, ожидая на другой планете иного солнечного света и аромата свежести в воздухе, не получаешь этого. На Сарге же всё это было. Свет переливался оттенками сиены, умбры и охры, так что всё выглядело старше своего истинного возраста и навевало мысли о вощёном дубе и потускневшем от времени золоте.[1] Воздух был прозрачен и чист. Сарг не был индустриальным миром и, поскольку был одним из немногих, кому повезло с полным отсутствием подлежащей сохранению местной жизни, вся флора была полностью завезена с Земли. Я заметил Колорадские ели и множество старых, стойких полудиких роз, похожих на Сару Ван Флит и Амели Граверо.[2]
Стромболи, человек, которого я собирался навестить, прислал за мной коляску с возницей (не хочешь промышленности — будешь чего-то лишён, причём довольно многого) и поэтому, пока мы с грохотом катили мимо гор, я смог хорошо рассмотреть росшие на них ели и разлившиеся по скалам розы. Должно быть, я обронил какое-нибудь замечание об оттенках, потому как мой возница спросил:
— Вы занимаетесь искусствами?
— О нет, я кукольник. Но я сам вырезаю и раскрашиваю своих кукол — можете назвать это искусством, если хотите. Мы стараемся сделать его таковым.
— Это как раз то, что я имел в виду. Бо́льшая часть из тех, кто приезжает сюда, дабы навестить его, занята именно этим искусством, а большой ящик, который я погрузил, наводит на размышления. Это ваш контро́ллер у вас в руках?
— Да. — Я вынул его из кожаного футляра, чтобы показать вознице.
Он внимательно посмотрел на крошечные циферблаты и рычажки.
— У синьора есть такой. Не идентичный, как понимаете, но похожий. Возможно, вы могли бы?.. — Он взглянул назад, где в своём ящике покоилась Чарити. — Поможет скоротать время.
Я заставил её распахнуть крышку и вылезти наверх, чтобы сесть рядом с нами, где она спела вознице своим чистым голосом. Чарити на голову выше меня, блондинка с длинными ногами и узкой талией; слегка преувеличенный (так, по крайней мере, мне хотелось бы думать) портрет очень красивой танцовщицы. После того как я заставил её поцеловать его, пробежать, танцуя, какое-то время перед лошадью, а затем забраться к себе домой и захлопнуть крышку, возница произнёс:
— Это было очень хорошее представление. Вы действительно искусны.
— Забыл упомянуть, что зову её Чарити, потому как именно этого прошу у своей публики.[3]
— Нет, сэр, вы очень даже умелы. То, как она скакала по дороге: заставить их проскакать несколько шагов может всякий, но так долго, да ещё по неровной поверхности, и так быстро — я-то знаю, насколько это сложно. Это заслуживает аплодисментов.
Мне хотелось посмотреть, насколько далеко он зайдёт в своих похвалах, и потому я спросил:
— Столь же хорош, как и синьор?
— Нет. — Он покачал головой. — Не так хороши, как синьор Стромболи. Но я видел многих, сэр. Сюда приезжали многие, и вы гораздо лучше большинства. Синьор Стромболи будет рад поговорить с вами.
* * *
Дом в итало-альпийском стиле оказался меньше, чем я ожидал. Здесь, однако, был большой неформальный сад, и каретный дом на заднем дворе.[4] Возница заверил меня, что позаботится о багаже, а мадам Стромболи, наблюдавшая, как я полагаю, из окна за нашим движением по дороге, встретила меня у ворот. Сейчас её волосы поседели, но лицо всё ещё позволяло увидеть ту женщину, которой она была прежде: красавицу с оливковой кожей и великолепными тёмными глазами.
— Добро пожаловать, — приветствовала она меня. — Мы так рады, что вы смогли приехать.
Я ответил ей, что находиться здесь — огромная честь.
— Для вас это огромные расходы; мы знаем это. Путешествовать меж солнц. Когда-то, когда мы были гораздо моложе, мой муж отправился в такое же, чтобы заработать нам денег. Я не могла поехать, слишком дорого это стоило. Лишь он, и куклы. Я ждала долгие годы, но он вернулся ко мне.
Я пробормотал:
— Вам, должно быть, было одиноко.
— Да, очень одиноко. Сейчас мы живём здесь, куда лишь очень немногие могут приехать и увидеться с нами. Здесь красиво, не правда ли? Но одиноко. Но моему мужу и мне — нам одиноко вместе. Так лучше. Вам захочется умыться и, возможно, переодеться. Затем я отведу вас увидеться с ним.
Я поблагодарил её.
— Он будет рад вам. Ему нравятся молодые люди, ступившие на стезю старинного искусства. Но довольствуйтесь тем, что он вам покажет; не говорите ему «Как вы делаете это?» или «Сделайте то!». Пусть он показывает вам то, что хочет, и тогда он покажет вам немало.
* * *
И он показал. Не буду даже пытаться собрать все мои беседы со Стромболи в одну-единственную сцену, но он щедро делился со мной своим временем, хоть утро — целое утро, ежедневно, отводилось им для практики, в одиночестве, в комнате, уставленной зеркалами. Спустя некоторое время я увидел практически всё, о чём когда-либо слышал, за исключением знаменитого Дзанни, комического дворецкого. Стромболи показал мне, как держать в движении одновременно пять фигур, так хитро дифференцируя их жесты, что легко было представить себе, будто у танцующих, кричащих людей вокруг нас имелось пять разных операторов, в том случае, конечно, если вы, даже наблюдая за Стромболи, могли вспомнить, что у них вообще был оператор.
