Кукловод. Кровь Солнца - [3]

Серый Шут не обманул тебя. Ты сел на пол, завывая от боли, сжимая и разжимая кулаки, то стиснув зубы, то напротив, жадно хватая воздух. Сознание не уходило.

А жаль. Ты лег на спину и смотрел в потолок, мечтая лишь об одном — чтобы все поскорее кончилось.

Хотя нет. Еще ты мечтал о том, чтобы проснуться с раной на лице, а не в чистой постели с целым кожным покровом и воспоминанием о чудесном сне.

2

Куклы завораживали его. Сколько он себя помнил, куклы привлекали его к себе с какой-то странной, непонятной ему самому, силой. Нет, он был совершенно нормальным мужчиной, в детстве в кукол не играл и не крал маминой помады. Кукол советских, магазинных, он тоже не признавал — убожество и есть убожество. В детстве матушка частенько водила его в театр кукол и там он, как зачарованный, смотрел, как оживает кукла. А несколько раз мама даже свозила его в Москву, где он побывал в театре Образцова. И в музее кукол, который при нем находился. Дел у мамы в Москве бывало обычно на несколько дней, так что он каждый день возвращался в этот музей. Марионетки. Тростевые. Перчаточные. Японские, китайские, немецкие, русские куклы, казалось, хотели ему что-то сказать. Что-то он слышал, что-то нет. Но всегда ему казалось, что между человеком и куклой может существовать какая-то связь. Самая неожиданная. Простые выводы, что весь мир — театр, он постиг очень рано, уточнив для себя, что не просто театр, где актер может и взбрыкнуть, уйти в запой или впасть в депрессию и уехать в Тимбукту, постигать Дзен. Нет. Этот мир, как он понимал, глядя на мир своими разными глазами, был театром марионеток. Главный кукловод был для него загадочен и непостижим, нет, речь шла не о Господе Боге, речь шла о том, что все, кто занят в этом спектакле — марионетки, некоторые из которых сами водят других марионеток, но в спектакле всегда должен быть режиссер. Его мастерство потрясало. В конце концов, он пришел к выводу, что на определенном моменте рост мастерства того или иного кукловода кончается и что кукловод в мире не один, а их несколько, хоть и немного.

Марионетки, что он видел на улицах, порой рвали нитки, но чаще всего вели себя смирно. А многие были и рады тому, что кто-то ведет их по площадке, то и дело нарочито сильно стукая о декорации — войны, инфляции, кризисы, потери, болезни, рост цен, неразбериху и сумятицу.

Он был художник по образованию и профессии. Нет, он не был непризнанным гением, его выставки проходили не только в его небольшом городе. Его работы шли и за рубеж, выставлялись в Третьяковской галерее, он объездил много разных стран, был, что называется, обеспеченным человеком, но жить продолжал все в том же среднем заштатном городе в двухстах верстах от столицы.

Маменька его, мадам вольного поведения, но при том строгих правил (да, такое тоже бывает), родила его от какого-то заезжего молодца. Заезжего из стран Латинской Америки, вышла за него замуж, и он остался здесь, в холодной русской земле, где его, спустя восемь лет, и зарыли.

Его забили насмерть на глазах восьмилетнего сына, забили за то, что он был нерусским, за то, что он был один, а еще за то, что трудно остановиться, когда никто не мешает и можно выплеснуть свою марионеточную злость. Его папаша был настоящим мужчиной и не побоялся заступиться за незнакомую молодую девицу, которую черт понес через неблагополучный район в вечернее время.

Драка это стояла перед глазами сына всю жизнь, с начала и до конца, во всех подробностях. Главное, что он запомнил — его папаша не отступил. Ни на шаг. Девица благополучно скрылась, мальчишку трогать не стали — это были какие-то заезжие ублюдки, отец его был известной личностью в своем районе и конфликты с ним возникали редко, так как папаша обладал нравом буйным, резким и если и боялся чего — так это уронить свое достоинство.

Не отступать. Драться до последнего. Если бы Хуан Альварес вовремя сдался, он остался бы жив. Но, увы — его папаша был Хуан Альварес, и сдаваться не умел. В ход пошли ножи (папаша тоже, к слову, в долгу не остался) и дело кончилось телом на земле, другим телом, которое убийцы увезли с собой, пятнами крови на асфальте под корявым фонарем и маленьким мальчиком, молча сидевшим над телом своего отчаянного папаши.

В наследство от отца ему досталась темная кожа, того цвета, что принято называть оливковым, черные прямые волосы, нос, больше похожий на острый, хищный клюв, бешеный нрав, который он рано научился сдерживать, памятуя о подвигах папаши и имя — Рамон. Сверстники, приятели и друзья, учителя в школе, следуя неписаным правилам марионеток — не усложнять действо на площадке без нужды, перекрестили его в Романа, а он не спорил. Он знал свое имя. Был он роста чуть ниже среднего, худощав, широкоплеч при осиной талии, узколиц, скуласт, как уже упоминалось, разноглаз, один его глаз был синий, второй карий, войдя в пору возмужания, оброс щетиной, начинавшейся чуть ли не от глаз, в движениях резок, нравом отличался жестким, а порой бывал и жесток, при узком лице его лоб был неожиданно широк и высок, надбровные дуги развиты чрезвычайно, а подбородок его твердо и вызывающе смотрел вперед. С такой внешностью он мог легко сойти за своего среди испанцев, латиноамериканцев, кавказцев, а при желании — и за мулата, что ему впоследствии пригодилось.