Куда пропали снегири? - [47]

-   Зовут-то тебя как?

-   Рустик. Когда меня крестили, мамка рассказыва­ла, я попа два раза за бороду дёрнул. Ему больно, он ругается, а я смеюсь. - Рустик залился весёлым сме­хом, наверное, как тогда, у купели.

-   Фантазёр ты. Рустик - имя не православное, не могли тебя крестить. Почему, скажи на милость, ты так любишь придумывать?

Рустик опять зло сощурил глаза. Сейчас как ска­жет...

-   Ну, давай поговорим по душам. Ты ведь меня в другой дом привёл, да? Мамка твоя здесь не живёт, ты всё сочинил. А зря, ведь монахи в Лавре тебе хотят помочь. Ты же придумываешь всякую ерунду.

Рустик в долгу не остался:

-   Я знаю, вы из милиции. Вас специально ко мне приставили. Думаете, я ничего не понял? Хотите меня от мамки в детский дом? Не выйдет. Мамка у меня больная, а я - её кормилец...

Потихоньку прояснилось. Рустик привёл меня в чу­жую квартиру, наверное, недалеко от своей, так как знал, что в этой квартире не откроют. Но почему тог­да он убежал ночью от пьяной мамки и её гостей, по­чему барабанил в ворота, плакал...

-   Вы точно не из милиции?

- А ты точно Рустик?

Мальчик засмеялся.

-   Вы не из милиции. Те, кто из милиции, шоколад­ки не покупают. Я мамку свою люблю, она болеет, а когда выпьет, ей легче. Мамка у меня была артист­кой, пела. Она и сейчас поёт, когда выпьет. У нас де­нег нет. Она и сказала, беги в Лавру, скажи, что тебя бьют дома, они приютят, а через две недели я тебя за­беру. Две недели поживёшь тут, кормить будут, спать есть где.

Осторожно, боясь навредить Рустику, объяснила ситуацию пославшему меня «на дело» монаху. При­ехала через неделю, и, Боже праведный, навстречу мне с большой плетёной корзиной, наполненной ру­мяными булками, шёл маленький послушник, путаю­щийся в длинном, не по росту, подряснике. Рустик!

Узнал. А уж когда вытащила из сумки шоколадку и два банана, разулыбался до ушей. Его определили на кухню. Там и сыт будет, и поможет по силам: столы протрёт мокрой тряпкой, хлеб в хлебницах расставит. Рустик оказался проворным, сообразительным. Толь­ко через три дня украл банку шпрот. Спрятал под под­рясником. А банка и выкатилась прямо под ноги трапезарю, всё тайное стало явным.

- Иди на исповедь, кайся, - благословил трапезарь.

Рустик заплакал, опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты для неё нёс.

Кто она, эта таинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пусть придёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится, слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь? Спросишь - сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой, с заплывшими от спиртного глазка­ми, нищей. Стала расспрашивать о сыне.

-   В интернате мой Коля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок, жди, скоро буду...», - женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моей сумки, ждала.

Ничего не узнала. Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он, мне показалось, стал доверчивее:

-   Я прошлым летом машины мыл. Купил нам с мам­кой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму. Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, греч­ку продала, водки купила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ей говорю, давай от­везу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полы мыть в палате. Не хочет...

Рустик долго рассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное, он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей на помощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, с печалью со­крушался: «Вот только она не хочет».

Как в его маленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая, ко­торая в запоях, гулянках, непотребстве была спо­собна сохранить в ребёнке чистые и глубокие чувства к себе?

Рустика полюбили в Лавре. Его приучали к утрен­ним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую биб­лию», один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенно спрятал под под­рясник - мамке, болеет...

Но вот две недели пролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться в Лавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:

-   Домой надо. Загостился.

И опять бросается мне под ноги маленький вихрас­тый комочек:

-   Подайте, Христа ради, на хлебушек.

-   Здравствуй, Рустик! Как твоя мама?

Мальчик прячет глаза, приглаживает вихры:

-   Болеет...

Потом он прижмётся ко мне и будет плакать на­взрыд и горевать по поводу пропитых мамой новень­ких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовки приглянулись так, да ещё и впору приш­лись, что он пустился в пляс прямо перед Смоленской церковью.

-   Рустик, ты в монастыре!

-   Господи, прости, - перекрестился Рустик.

Нет кроссовок. Всего два раза и надел. Горько пла­чет мальчик, а я глажу его по голове и говорю дежур­ные слова:

-   Не расстраивайся, вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.

-   Да, заработаешь, - всхлипывает Рустик. - А она пропьёт. - И тут же, спохватившись, что позволил се­бе что-то непозволительное по отношению к маме, до­бавил: