Кубок: Баллады, сказания, легенды - [32]

Воевод, бояр московских

В три погибели согнуть.

«Как под городом Симбирском

(Думу думает Степан)

Рать казацкая побита,

Не побит лишь атаман.

Знать, уж долюшка такая,

Что не пал казак в бою

И сберег для черной плахи

Буйну голову свою.

Знать, уж долюшка такая,

Что на Дон казак бежал,

На родной своей сторонке

Во поиманье попал.

Не больна мне та обида,

Та истома не горька,

Что московские бояре

Заковали казака.

Что на по´мосте высоком

Поплачусь я головой

За разгульные потехи

С разудалой голытьбой.

Нет, мне та больна обида,

Мне горька истома та,

Что изменною неправдой

Голова моя взята!

Вот сейчас на смертной плахе

Срубят голову мою,

И казацкой алой кровью

Черный помост я полью…

Ой ты, Дон ли мой родимый!

Волга-матушка река!

Помяните добрым словом

Атамана-казака!..»

Вот и помост перед Стенькой…

Разин бровью не повел.

И наверх он по ступеням

Бодрой поступью взошел.

Поклонился он народу,

Помолился на собор…

И палач в рубахе красной

Высоко взмахнул топор…

«Ты прости, народ крещеный!

Ты прости-прощай, Москва!..»

И скатилась с плеч казацких

Удалая голова.

А. А. Навроцкий

УТЕС СТЕНЬКИ РАЗИНА

Есть на Волге утес, диким мохом оброс[105]

От вершины до самого края,

И стоит сотни лет, только мохом одет,

Ни нужды, ни заботы не зная.

На вершине его не растет ничего,

Там лишь ветер свободный гуляет,

Да могучий орел свой притон там завел

И на нем свои жертвы терзает.

Из людей лишь один на утесе том был,

Лишь один до вершины добрался,

И утес человека того не забыл

И с тех пор его именем звался.

И хотя каждый год по церквам на Руси

Человека того проклинают,

Но приволжский народ о нем песни поет

И с почетом его вспоминает.

Раз ночною порой, возвращаясь домой,

Он один на утес тот взобрался

И в полуночной мгле на высокой скале

Там всю ночь до зари оставался.

Много дум в голове родилось у него,

Много дум он в ту ночь передумал.

И под говор волны, средь ночной тишины,

Он великое дело задумал.

И задумчив, угрюм от надуманных дум,

Он наутро с утеса спустился

И задумал идти по другому пути —

И идти на Москву он решился.

Но свершить не успел он того, что хотел,

И не то ему пало на долю;

И расправой крутой да кровавой рукой

Не помог он народному горю.

Не владыкою был он в Москву привезен,

Не почетным пожаловал гостем,

И не ратным вождем, на коне и с мечом,

Он сложил свои буйные кости.

И Степан будто знал — никому не сказал,

Никому своих дум не поведал;

Лишь утесу тому, где он был, одному

Он те думы хранить заповедал.

И поныне стоит тот утес, и хранит

Он заветные думы Степана

И лишь с Волгой одной вспоминает порой

Удалое житье атамана.

Но зато, если есть на Руси хоть один,

Кто с корыстью житейской не знался,

Кто неправдой не жил, бедняка не давил,

Кто свободу, как мать дорогую, любил

И во имя ее подвизался, —

Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет

И к нему чутким ухом приляжет,

И утес-великан все, что думал Степан,

Все тому смельчаку перескажет.

Д. П. Давыдов

СЛАВНОЕ МОРЕ, СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ

Славное море, священный Байкал[106],

Славный корабль, омулёвая бочка,

Эй, баргузин[107], пошевеливай вал, —

   Молодцу плыть недалечко.

Эй, баргузин, пошевеливай вал, —

Молодцу плыть недалечко.

Долго я тяжкие цепи влачил,

Долго бродил я в горах Акатуя,

Старый товарищ бежать пособил,

   Ожил я, волю почуя.

Старый товарищ бежать пособил,

Ожил я, волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь —

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

   Пуля стрелка миновала.

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

Шел я и в ночь и средь белого дня,

Близ городов озирался я зорко,

Хлебом кормили крестьянки меня,

   Парни снабжали махоркой.

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

Славное море, священный Байкал,

Славный мой парус — кафтан дыроватый.

Эй, баргузин, пошевеливай вал —

   Слышатся грома раскаты.

Эй, баргузин, пошевеливай вал —

Слышатся грома раскаты.

И. И. Гольц-Миллер

«СЛУ-ШАЙ»

Как дело измены, как совесть тирана[108],

   Осенняя ночка черна…

Черней этой ночи встает из тумана

   Видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;

   В ночной тишине, то и знай,

Как стон, раздается протяжно, тоскливо:

   — Слу-шай!..

Хоть плотны высокие стены ограды,

   Железные крепки замки,

Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды

   И всюду сверкают штыки,

Хоть тихо внутри, но тюрьма — не кладбище,

   И ты, часовой, не плошай:

Не верь тишине, берегися, дружище:

   — Слу-шай!..

Вот узник вверху за решеткой железной

   Стоит, прислонившись к окну,

И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,

   Весь словно впился в тишину.

Ни звука!.. Порой лишь собака зальется,

   Да крикнет сова невзначай,

Да мерно внизу под окном раздается:

  — Слу-шай!..

«Не дни и не месяцы — долгие годы

   В тюрьме осужден я страдать,

А бедное сердце так жаждет свободы, —

   Нет, дольше не в силах я ждать!..

Здесь — штык или пуля, там — воля святая…

   Эх, черная ночь, выручай!

Будь узнику ты хоть защитой, родная!..»

   — Слу-шай!..

Чу!.. Шелест… Вот кто-то упал… приподнялся…

   И два раза щелкнул курок…

«Кто идет?..» Тень мелькнула — и выстрел раздался,

    И ожил мгновенно острог.

Огни замелькали, забегали люди…

   «Прощай, жизнь, свобода, прощай!» —

Прорвалося стоном из раненой груди…

   — Слу-шай!..

И снова все тихо… На небе несмело