Кто боится вольных каменщиков? Феномен масонства - [8]
Каким же было положение масонов в ту эпоху? Многие были, вероятно, по уши в долгах. Долги вообще одолевали членов Братства, как в Англии, так и в Шотландии, в течение еще по крайней мере столетия после его основания в 1717 г. Упомянем всего лишь трех светил Братства — его первого законодателя и историографа доктора Джеймса Андерсона; первого борца за его распространение, Томаса Данкерли; и самого блестящего проповедника и богослова, доктора Додда. Не будет лишним упомянуть о том, что первый провел некоторое время в долговой тюрьме[19], второй умер в глубокой нужде, а последний пошел на виселицу за подделку, которую сделал для облегчения своего долга. Это, впрочем, нисколько не уменьшило почтения, с которым говорят о нем масонские историки[20]. Я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть то положение, которое сформулировано выше: независимо от утверждений самих масонов в Британии, их религиозные и этические концепции подразумевали и подразумевают — так же как и идея благотворительности — использование и применение практически исключительно внутри масонства. Большая часть собранных благотворительных средств шла на (не всегда удававшиеся) попытки спасения масонов и их семей от финансовых затруднений.
Глава 3
Метод, феноменология и религия вообще
Никто из смертных не может Восхищаться дамами так,
Как вольный и принятый масон.
Из масонской песни
Поскольку я избрал определенный методологический подход к моему предмету, стоит немного остановиться на его объяснении. Обычно думают, что методология должна служить для того, чтобы помочь объяснить материал как можно более просто и ясно. Однако в случае масонства я считаю это требование ограничивающим и даже неприемлемым, поскольку, как мне представляется, только простой феномен может получить простое объяснение; если же феномен сложен, таким должно быть и его объяснение. К примеру, объяснение религии — а я рассматриваю масонство как нечто «достаточно религиозное», чтобы называться религией (о причинах такого суждения подробно будет идти речь ниже), — должно не только по содержанию, но и по форме следовать характеру и структуре самой религии. Это особенно существенно в том случае, когда мы вовлечены в наблюдение или описание религиозных текстов или действий (ритуал и т. п.), которые уже задуманы как сложные сами по себе[21].
Даже простейшая формальная схема феномена религии должна отражать сложность самой религии и, следовательно, должна проявлять заметную степень методологической сложности. Практически ни одна из известных религий мира не может быть описана как состоящая из менее чем трех компонентов: ритуал, миф и учение. Если мы обратимся от изучаемой нами религии к нашему же религиозному самосознанию, то несомненно обнаружим, насколько сложен и запутан характер наших мотивов, представлений и рассуждений.
То же можно сказать и о ясности объяснения. Очень часто (хотя, конечно, не всегда) наблюдатель религии старается объяснить трудность или непонятность того или иного религиозного текста, представления или ритуала объективной трудностью их понимания, то есть трудностью понимания технической терминологии религии или символического языка ее ритуала. Но нередко мы имеем дело с текстами, сама интенция которых направлена на то, чтобы сохранить и продлить архаический характер символического языка прошлого. Именно так обстоит дело, по крайней мере, с некоторыми из масонских Конституций[22]. Такое намерение — если не сделать вещи труднее для понимания, то по крайней мере не сделать их легче — происходит от особой природы и характера данной религии в момент создания рассматриваемого текста. В результате в самой религии предполагается, что прояснение возможно только до определенной степени. Некоторые вещи просто не предназначены для того, чтобы быть совершенно прозрачными.
Так что я не могу говорить ни о какой религии как о чем-то просто и ясно объяснимом по той простейшей и яснейшей причине, что религия не является для меня только внешним объектом исследования. Оппозиция того, что в религии доступно наблюдению, и того, что недоступно ему (например, оппозиция «храма» и «веры в Бога»), может быть применена здесь только в весьма ограниченной степени. И дело обстоит так не по причине субъективного и психологического характера такого рода оппозиции, но прежде всего благодаря тому факту, что, когда я говорю: «это здание — храм» («храм» = «доступное наблюдению»), это подразумевает работу моей мысли, по сути своей отличающуюся от мыслительного процесса, подразумеваемого предложением «это — здание».
Это типовое отличие работы мысли в религиозном и нерелигиозном контекстах является наиболее важным пунктом моей методологии: мое
