Кто боится вольных каменщиков? Феномен масонства - [7]

.

Третья черта может быть условно названа «социологической» или, точнее, «психосоциологической», и она характеризует не столько сам институт, сколько его членов, взятых индивидуально. Из долгих бесед с масонами я узнал, что большинство из них вполне сознательно рассматривают масонство как нечто отдельное. Отдельное не только от их работы и семейной жизни, но также от их социальной и политической позиции, хобби и даже религии. Осознание человеком себя в качестве члена ложи является отличным от его самосознания в качестве почтальона, брокера, полицейского, прихожанина, члена профсоюза, корпорации или политической партии. Он просто ощущает это как иное; все это, конечно же, с его точки зрения — не с моей[16]. Я вижу в этой «отдельности» британского масона разновидность философской позиции, хотя немногие масоны согласились бы с таким положением. Эта позиция связывает масона, с одной стороны, с образом жизни и мысли его отцов и дедов — либо в буквальном смысле, если несколько поколений его предков были масонами, либо путем усвоения масонского наследства в качестве собственного. Таким образом, это ограничивает его социальное мышление рамками британского исторического стандарта и типа и укрепляет его врожденный или приобретенный традиционализм. С другой стороны, это делает его мышление и самосознание менее зависимыми от изменчивых обстоятельств настоящего, обеспечивая дополнительным измерением личной свободы. Как сформулировал один из моих знакомых масонов: «Когда я нахожусь на собрании ложи, у меня есть сильное чувство, что то, что я говорю и как я мыслю там, это не вполне то же самое, что я думаю, когда я один. Но на работе с коллегами и боссом, или на встрече с членами моего профсоюза, у меня есть еще более сильное чувство, что, независимо от обстоятельств, я могу действовать и говорить так, как если бы я действовал и говорил в моей ложе. Мое пребывание в ложе оказывает мне огромную поддержку в том, чтобы оставаться собой и верным себе в любом другом месте».

Масонство — это, на самом деле, отличная парадигма кристаллизации и материализации европейского (и, в частности, британского) исторического сознания, под которым я понимаю не философскую категорию или особое психологическое качество. В контексте этой книги историческое сознание означает указание на степень зависимости нашего настоящего мышления и языка от моделей и способов мышления и языка прошлого и степень нашего осознания этой зависимости. Даже масонский индивидуализм и элитарность являются менее важными характеристиками, чем эта. И когда я слышу, как оппоненты масонов заявляют, что «их история — это по большей части их выдумка»[17], в этом обвинении я вижу сильнейшее доказательство своей мысли; да, конечно выдумали! Ибо в этом состояла их сознательная творческая историческая работа. Это творческое начало внезапно прорвалось в начале 18-го века, когда они проводили вместе часы досуга, сидя в своих любимых местах в Ковент-Гардене и на Друри Лэйн и пребывая в поиске, помимо прочего, смысла того, почему они сидят там.

С самого своего начала британское масонство было склонно к тому, чтобы стать инструментом для разрешения (или, по крайней мере, облегчения) свойственного британцам напряжения между индивидуальным желанием и общественной ответственностью. В то время как ранняя история лож, например, во Франции и России, не содержит следов такого напряжения, поскольку в обеих этих странах (абсолютной монархии в первой и полувосточной деспотии в другой) любое личное желание радикальных изменений политического режима и социальной структуры почти полностью совпадало с обязанностью масона в отношении общества (как они понимали эту обязанность). В отличие от своих британских аналогов, французские и российские ложи восемнадцатого и девятнадцатого веков понимали эту обязанность в терминах центробежных принципов общественного изменения. Эта обращенная вовне тенденция, получившая развитие в теории и практике Просвещения, воплотилась в определенной открытой культурной деятельности, которая рассматривалась как необходимая для прогресса и благосостояния общества в целом. Большинство французских энциклопедистов были масонами и рассматривали свое членство как исполнение общественного долга, проистекавшего из взятой на себя миссии просвещения народа по вопросам политики, философии, религии и науки. Когда в конце правления Екатерины Великой был арестован лидер масонского просвещения Новиков и закрыто его издательство, там обнаружили десятки «подрывных» книг в тысячах экземпляров, из которых лишь очень немногие были посвящены собственно теме масонства. В Британии, с другой стороны, вся интеллектуальная (и почти вся благотворительная) активность масонства была центростремительной — направленной на сохранение и развитие самого Братства.

Английские масоны восемнадцатого века рассматривали Цех как место, где они могут продолжать жить так, как привыкли, но где их частный образ жизни приобретал дополнительное религиозное и этическое качество и новую форму социального бытия, отличную от государства, церкви, семьи и т. д. Фокус деятельности был направлен внутрь самого масонства. Что же до шотландцев, то в 17-м и 18-м веках они оказались зажаты в тисках между распространенным тогда необузданным гедонизмом и строжайшим пресвитерианским учением о предопределении. Эта странная комбинация, которой отмечено сознание этого периода, получила свое блестящее выражение в писателе Джеймсе Хогге