Крыши Тегерана - [52]

Очень необычное ощущение — ехать на живом звере, управлять им с помощью вожжей и смотреть на мир с такой высоты. Я бросаю взгляд на Ахмеда. Он вцепился в вожжи, весь напрягся, лицо встревоженное.

— Неужели у них нет велосипедов? — шепчет он.

Мы пересекаем деревенскую площадь. Дорога неровная — вероятно, разбита подковами и колесами дрожек, то есть колясок, запряженных лошадью, грузовиков и тракторов, ездящих по деревне в сезон дождей. Там и здесь слышатся крик петуха, собачий лай или мычание коровы.

Мы выезжаем из деревни и направляемся к холмам. Мустафа впереди всех. Время от времени он останавливается, оборачивается, смотрит на нас и указывает правой рукой вперед.

— Что он, по-твоему, делает? — шепотом спрашиваю я Ахмеда.

— Охотится на индейцев, — с ухмылкой отвечает Ахмед. — Я слышал, Кочису, вождю апачей, надоело погибать от руки Джона Уэйна в этих чертовых сионистских фильмах, так что он в конце концов послал все подальше и переехал в этот район.

Я стараюсь не рассмеяться слишком громко.

Мы с Ахмедом с трудом удерживаемся на конях, когда те карабкаются вверх по склонам. Ахмед вполголоса бормочет богохульства. Господин Касрави и мой отец едут в нескольких шагах впереди нас, но далеко позади Мустафы.

— Познакомьтесь поближе со своими лошадьми, и пусть они познакомятся с вами, — советует господин Касрави.

Ахмед наклоняется и шепчет на ухо своему скакуну:

— Привет, я Ахмед. А как тебя зовут?

Я говорю ему, чтобы перестал дурачиться.

Когда мы поднимаемся на вершину холма, господин Касрави указывает на деревню со словами:

— Это самая старая площадь в нашем районе. Она была сооружена около трехсот лет назад. У нее есть свои особенности.

Я оглядываюсь на площадь, пытаясь понять, что в ней такого особенного.

— Вы наверняка знаете, почему в центре большинства иранских городов и сел обычно устраивались площади, — продолжает он.

— Да, — отвечаю я.

Ахмед бросает на меня удивленный взгляд.

— В давние времена все происходило на площади — и празднования, и страшные события, — говорю я. — Это было место сбора жителей.

Отец одобрительно кивает. Мне кажется, в его глазах мелькает гордость. Господин Касрави улыбается, поощряя меня продолжать.

— Площадь была местом, где наказывали преступников, чтобы люди могли смотреть и учиться: развлечение и образование. Образование потому, что пытки и казни помогали удерживать людей от нарушений закона, а развлечение потому, что люди приходили отовсюду посмотреть на эти события.

Господин Касрави, похоже, совершенно покорен моими знаниями. Он качает головой и говорит, что я прав. Потом он рассказывает о жестоких наказаниях, которым подверглись тысячи человек во время режима Каджара.

— Это был самый позорный период в истории нашей любимой страны. Именно Каджары и их косная политика не давали Ирану превратиться в современное государство. Мы могли бы стать сверхдержавой в этом мире, да, сверхдержавой.

И он глубоко затягивается сигаретой.

Ахмед наклоняется и шепчет мне:

— Откуда, черт возьми, ты узнал всю эту чушь?

— Из книг! — шепчу я в ответ.

Он моментально поворачивает голову в сторону площади. Он знает, я порицаю его за то, что он мало читает.

— Так что ты знаешь о Каджарах? — спрашивает господин Касрави.

— В этой династии было семь монархов, начиная с Ага Мохаммед-хана Каджара и кончая Ахмед-шахом, свергнутым отцом нашего теперешнего монарха в двадцатые годы, — говорю я.

Потом уверенным тоном, удивившим меня самого, я добавляю:

— Согласен с вами, господин Касрави. Некомпетентность Каджаров подрывала Иран на протяжении их двухсотлетнего правления.

Господин Касрави смотрит на моего отца и кивает. Ахмед качает головой и шепчет:

— Сукин сын.

— Мой отец знавал соседей, родных и друзей семьи, которых избивали, секли и вешали на этой площади, — с непритворным огорчением произносит господин Касрави. — Не могу понять, почему никто не сжег это место, почему никто не срыл его бульдозером. Может быть, это надо сделать мне, может быть.

Он погружается в задумчивость, как будто и правда собирается срыть площадь.

— Люди забывают, как плохо было раньше в нашей стране. Ты знал о том, что до тех пор, пока отец шаха не свергнул династию Каджаров, у нас не было тюрем? Ты знал об этом?

Я качаю головой.

— Ах ты тупой сукин сын! — изображая глубокое разочарование, бубнит Ахмед.

— Не было тюрем, совсем не было тюрем. Тюремное заключение было для нас совершенно чуждым делом, совершенно чуждым. Было принято отрубать людям руки, отрубать ноги, отрезать уши, а потом убивать или освобождать. Вот как наказывали преступников.

— Ух ты! — шепчет Ахмед.

— Отец шаха пришел к власти пятьдесят лет назад, за это время в Иране построено больше шести тысяч тюрем, — говорит господин Касрави. — Люди считают, что это плохо, но я думаю, это лучше, чем наказывать и публично унижать несколько миллионов человек. Необходимо было прекратить пытки и публичное унижение преступников, просто необходимо было прекратить. Даже преступники имеют право на чувство собственного достоинства! Я бы умер, если бы увидел, как Мехрбана публично пытают и избивают.

До меня вдруг доходит, какова цель нашего путешествия. У отца нет здесь никакого дела. Господин Касрави преподает нам урок истории, сравнивая то, что происходит в наших политических тюрьмах, с ужасными зверствами, имевшими место быть в правление Каджаров.