Крымская повесть - [67]

Пустой, унылой была набережная. В надвигающихся сумерках и сама Ялта выглядела какой-то выцветшей, линялой, провинциальной. Даже не верилось, что еще совсем недавно здесь было шумно, весело, карнавально — столица в миниатюре, да еще и перенесенная на знойный берег южного моря.

Под ветром слегка клонились кипарисы. Их вечнозеленые кроны были плотнее, чем у других деревьев, не пропускали ветра и, сопротивляясь ему, глухо гудели, точно возмущались чем-то. По мостовой с тихим шелестом несло вдоль парапета обрывки газет, мятые рекламные открытки книготорговца Синани, конфетные обертки. Нет, сегодня зимняя Ялта никак не напоминала звонкоголосый, наполненный музыкой и веселыми голосами праздничный город, какой она бывала летом и ранней осенью.

— Но что же с вами?

Поначалу Владимир не понял вопроса.

— Вы покаялись перед Думбадзе?

— И не думал. Мы разыграли с генералом партию вничью. Правда, отныне я в разряде поднадзорных. Новое качество.

— Но ведь это, наверное, ужасно, чувствовать, что тебя постоянно подозревают? Сможете ли вы так жить?

— Отчего же? Годами жили под надзором многие мои друзья. К тому же мы с генералом в наших антипатиях квиты. Он вправе меня подозревать, а я вправе его презирать. Сегодня власть в руках у генерала. Он этим пользуется, отлично понимая, что уже завтра все может выглядеть иначе и что надо спешить.

— Вы говорите обо всем так спокойно, будто всю жизнь боролись с генералами. Во всяком случае, похоже, что отныне это станет для вас главным. А друзья, которых вы помянули, кто они? Мне казалось, я знаю всех ваших знакомых. Так о ком же речь? Об исчезнувшем Александре? Если же о Людмиле Александровне… Как дух Лауры? Но времена Петрарки ушли…

— Я просил бы вас, — жестко прервал ее Владимир, — не продолжать этот разговор. Он не улучшит наши отношения.

— А они плохи? Я ведь дорожу дружбой с вами.

— И все же сейчас мне хочется побыть одному.

— Но если мы сейчас попрощаемся, то навсегда! Поймите и вы меня! Поймите мою тревогу за вас.

Надежда остановилась у витрины и взялась рукой за проволочный карниз, на который летом натягивали полотняный тент.

— Не отвечаете? Наверное, вы правы. У меня кружится голова. И разговор наш не нужен. Мы друг друга не поймем. Что вы собрались делать? Купаться? В такой холодной воде?

— Не привыкать.

— Всего вам доброго.

Море было седым. В барашках. Но не штормовым. О ноги бились растерзанные недавним штормом медузы. Пришлось долго плыть, пока разогрелись мышцы, а холодная вода перестала жечь кожу. Было, конечно, крайне неосмотрительным заплывать так далеко — могла схватить и судорога. Но после волнений последних дней, бессонницы, разговоров с Думбадзе, Зауэром, Надеждой ему хотелось одного: уплыть подальше от берега, почувствовать себя хоть на секунду частью свободной стихии, забыться и забыть все бренные земные дела.

Устав, он перевернулся на спину. С неба на него глядели далекие зимние звезды. И вокруг была тишина. Но не баюкающая, а напряженная, как перед первым шквалом бури.

— Людмила! — крикнул Владимир, глядя в небо, на звезды.

И вдруг до него впервые дошел смысл имени: Людмила — милая людям. Ведь случается такое: десятки раз слышишь, произносишь какое-либо слово или имя, а затем внезапно осознаешь, что раньше не слышал, не понимал тайного смысла его…

Холодная вода сковывала тело и затрудняла дыхание. Пора было возвращаться к берегу. И тут сознание Владимира внезапно обожгла мысль, что он плывет сейчас в том самом море, которое писал для Зауэра, которое он так любил и которое принесло ему столько бед. Оно поглотило Людмилу. Оно стало могилой для команды «Очакова»… Море умело нести радость, но частенько несло и горе… Только виновато ли оно в том?

Он перевернулся на грудь и резко, саженками поплыл к берегу. Темен был город. Лишь кое-где горели тусклые огни. Но виделась не одна Ялта, а как бы весь полуостров, будто перед мысленным взором — рельефная карта. Величественный, белокаменный Севастополь, чуть севернее — пыльный Бахчисарай, а далее — пыжащийся, стремящийся в маленькие столицы Симферополь. А на восток от него — пыльные степи древней Киммерии, Феодосия, Керчь… Он плыл к той земле, которую ненавидел, потому что по ней ходили Думбадзе и ротмистр Васильев, Ставраки и Зауэр… Он плыл к земле, которую любил больше всего на свете, — к земле Людмилы и Александра, Петра Петровича Шмидта и Витьки Эдельвейкина.

Он плыл к земле прекрасной и противоречивой, земле, на которой лето сменяется осенью, осень зимою, а затем — неизменной весной и цветами. И так из года в год, от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию…

На берегу его ждал озябший, съежившийся, как вымокший воробей, Витька.

— Ты почему не дома?

— Ну так… Подождал вас. Мне одному идти домой скучно.

— Простудишься.

— Нет. Знаете, ведь все великие путешественники закалялись… Вы про Пржевальского и Амундсена читали? Они ведь закалялись. Я тоже. А господин Симонов на берег не вернулся. Уже лодки на поиски вышли. Только напрасно. Он специально уплыл, чтоб утонуть.

— Ты-то почему так решил?

— Я ведь его характер знаю, — сказал Витька. — У нас в последнее время дружба была.