Крылья Вёлунда - [7]

— Завтра попробую. Отвезти тебя обратно, Кремень?

Дверг вместо ответа трижды стукнул по стене — звякнули золотые обручья, стукнул об камень тусклый перстень. Тень на стене стала глубже, чернее, дверг шагнул в нее — и исчез. Хёрвард осторожно потрогал то место — камень и камень, нетронутая скала.

Сумерки сгустились в темноту. Было тихо, только шумел ветер в скалах и верхушках сосен, да шумело море. Хёрварду было не по себе без оружия под рукой — не считать же оружием один нож. Из скалы неподалеку бил родник, Хёрвард сходил к нему и принес воды в покривившемся ведре. Пёрышко тем временем развел огонь в очаге и сидел на лавке, свесив руки между колен. Хёрвард сел рядом с ним и задал вопрос, который мучил его всю дорогу:

— Если она умеет отводить глаза, то почему она не отвела мне? Показалась бы красавицей — и все.

— Ну да, — фыркнул Пёрышко. — А потом наутро после свадьбы ты бы проснулся и увидел ее рядом с собой.

— Ага, и помер бы с перепугу, — засмеялся Хёрвард. — Нет, правда, почему?

— Ты вот думаешь, что она уродина, а отведет глаза и покажется тебе красавицей. А ты не думал, что она отводит глаза, когда кажется уродиной?

Хёрвард открыл рот. Закрыл. И так и не придумал, что сказать.

Хёрвард слизнул с губы соленый пот и налег на рычаг, раздувающий мехи. Пламя в странном Вёлундовом горне уже ревело, жарко было, как в Муспелльхейме. Про себя Хёрвард проклинал хитрого дверга самыми черными проклятиями, но понимал, что сам вделся в это дело — никто не заставлял его предлагать помощь и браться за мехи, подносить горючий камень, терпеть жару и боль в мышцах. Счет времени Хёрвард давно потерял, и на ногах  его держала только гордость.

Снаружи пролетел день, солнце утонуло в море — и только тогда его сменила Колокольчик. Она вышла из каменной стены, поставила у очага здоровенный узел, от которого сытно пахло съестным, и перехватила рычаг. Пёрышко, если и заметил это, то вида не подал.

Хёрвард напился воды, зачерпнув ковшиком из кадки, которую сам же утром и наполнил, натаскав воды из ледяного ключа, остаток вылил за шиворот и плеснул на лицо.

Пёрышко продолжал ковать, словно и не заметил перемены, разве что покрикивать перестал, видно, Колокольчик поддавала жару как нужно.

— Иди поешь, — сказала Колокольчик Хёрварду. — Вон, на столе лежит, матушка велела отнесть.

Ага, подумал Хёрвард, вот так отведаешь двергского каменного хлеба или рудного пива, так и останешься в горе, стену подпирать. Но лепешки в узелке были просто ячменными лепешками, а в обычном глиняном горшке с крышкой, каких у каждой хозяйки по десятку, вкусно пахло еще теплое варево.

— Это из чего? — подозрительно спросил Хёрвард.

— Ешь давай, — не отрывая взгляда от раскаляющейся в горне полосы, бросил Пёрышко. — Грибная похлебка это, вкусная.

Хёрвард помедлил. Грибы — троллья еда, это все знают. Но вот словене их едят, Хёрвард сам видел. Вздохнув, он запустил ложку в горшок. Похлебка и правда оказалась вкусной. Хёрвард отъел четверть, отложил ложку, снова закрыл горшок крышкой и завернул в полотно. Потом вздохнул и встал рядом с Колокольчик качать мехи.

Когда в следующий раз Хёрвард отошел от горна, снаружи была уже ночь.  Над Рудной Горой вдали плыл тоненький месяц, бросал в морские волны, в мелкую зыбь пригоршню серебра. Хёрвард вышел из кузни и вдохнул сладкий прохладный воздух.

— Устал? — спросила Колокольчик откуда-то из-под локтя.

— А ты?

— Немножко.

— А он что же? Даже поесть не отошел.

— Пёрышко сражается сейчас, — сказала Колокольчик. — Как отойти?

Хёрвард содрогнулся. Кузнечное дело выходило совсем не таким простым, каким казалось ему раньше. Конечно, не каждый кузнец водится с двергами и кует оружие из небесного железа.

— Странно, — сказал он. — В конунговой усадьбе должны слышать грохот и видеть дым. А никто не приплыл посмотреть, что тут творится.

Колокольчик недобро хихикнула.

— Они боятся, Гест.  Боятся даже тени Вёлунда, даже воспоминаний о нем. Иди, отдохни. Мы вдвоем справимся. И помни —  я тебе благодарна за то, что ты помогаешь Пёрышку. Я-то не могла днем прийти.

Хёрвард кивнул  — что сказать, он не знал.

Проснулся Хёрвард, когда солнце склонилось на закат. Сквозь прорехи в кровле проникали солнечные лучи, прорезали сумрак как золотые нити. С трудом, сдерживая стоны, Хёрвард поднялся с соломы, служившей постелью, видно, еще Вёлунду, и увидел рядом Пёрышко. Тот лежал, свернувшись клубочком, и спокойно спал. Умыться как следует он с утра, видать, не смог, так и спал чумазый, в полосах сажи — она ему и в волосы набилась, и даже белые брови и ресницы зачернила.

Хёрвард поднялся, с трудом распрямляясь и передвигая ноги, подошел к горну. Из угасшего зева еще несло жаром. А на наковальне в широком столбе солнечного света сиял копейный наконечник. Хёрвард смотрел на него, не в силах отвести взгляд, хотя наконечник был так ярок, что, казалось, выжигал свое отражение на дне его глаз. Страшно было даже подумать, что кто-то отважится взять эту вещь в руки.

Хёрвард так и не осмелился к ему прикоснуться.

Выйдя из кузни, Хёрвард поглядел на полную народа усадьбу на берегу фьорда, на медную щетку сосен на хребте Рудной горы и на пальцах стал считать дни. Получалось, что из отпущенных ему трех дней и ночей прошло два, и полтора из них он провел на Севарстёде. Надо было возвращаться, чтобы успеть за оставшиеся полдня, ночь и еще от утра до полудня найти Хеммель.