Крыло тишины. Доверчивая земля - [98]

Те и выпрягут. А Кавун кинет старикам свою шапку и заставит их с нею, как с иконой, вокруг коня несколько раз обойти. А сам сидит на пеньке и гнусавит:

— Венчается раба божия… как тебя, бабка, зовут? Анисья? Анисья и раб божий… как тебя, дед, зовут? Ахрем?.. Ахрем.

А потом и говорит:

— Вот теперь вы законные муж и жена. Платите за венчание сорок рублей.

— А где же мы тебе, добрый человек, такие большие деньги возьмем? — пытаются отговориться старики.

— Не притворяйтесь, — злится Кавун. — Я их так хорошо обвенчал, как, может, и в церкви не венчали, а они платить не хотят.

— Не прикидывайся, дядька, дураком! — помогают Кавуну и «помощники». — Мы же видели, как ты коня вел в Оршу продавать… А конь как раз сорок рублей и стоит.

Отдаст дядька деньги, на которые, может, новую хату хотел купить, а они еще и другого коня, у соседа, наверное, для базарного дня одолженного, отнимут…

— Коня мы этого тебе тоже отдать не можем. Он же теперь как святой. Он нам еще не одну пару обвенчать поможет…

Сколько радости и сколько горя всегда доставлял крестьянам его величество Конь. А сегодня он уже будто бы и не нужен. Боже мой, сколько коней мог бы купить сегодня каждый колхозник! За год. И даже на одну свою месячную зарплату. А сколько лошадиных сил приручили и заставили работать на себя в своих городских квартирах даже мы, наследники безлошадных крестьян, которые сегодня, слышите, не удивляются и не замечают даже, что у нас на глазах исчезла чуть ли не основная ветвь старой воровской практики — конокрадство.

А конь, как и все связанные с ним ранее ссоры, споры, обиды, страдания, постепенно отходит в прошлое — все дальше и дальше. И уже как-то всерьез представляется то время, когда нашим внукам будут показывать коня только в зоопарках.

— Дети, кто знает вот это длинноногое, гривастое животное? Никто не знает? Ну, подумайте, подумайте. Ты, Миша, знаешь? Ну, скажи нам, скажи. Что?! Динозавр?.. Ну что ты! Это животное называется конь обыкновенный — забыла латинское название… Его наши предки запрягали в телеги, возили на нем дрова, пахали и даже ездили в гости…

И хоть мы знаем, что такой процесс механизации нужен и он, видимо, необратим, все же как-то больно вот так думать о коне, который для нас был таким привычным и домашним, будто сызмалу знакомая игрушка — да, да, не улыбайтесь! — игрушка, потому что куры и цыплята, кошки и котята, коровы и телята, кони и жеребята были для нас, деревенских детей, словно живые и любимые игрушки…

Попрощавшись с конюхом, я лугом вышел на анибалевскую дорогу. Хорошо идти по знакомой уже тебе тропинке — она кажется намного короче, чем когда ты идешь по ней в первый раз.

Вот пасутся коровы из Андреевщины. Иван Купава издалека здоровается со мной и, волоча по траве намокший кнут, бежит ближе, на ходу спрашивает:

— Почему вы пешком, а не на машине?

Вот и то гнездышко, которое я видел весной, — опустевшее, полуразрушенное: видно, жаворонята давно уже вывелись, научились пользоваться своими крыльями и улетели в теплые края.

Вот Гриша Медвецкий докапывает своей картофелекопалкой картофельное поле в Аржавке — ту картошку, которую он сам сажал, сам окучивал, сам растил.

Вот в Хралах анибалевские женщины поднимают последний лен.

А вот уже и само Анибалево.

Хата Пелагеи Аланцевой — чуть ли не последняя в деревне: под самым Соловьем. Возле изгороди, на улице, кажется, в самой пыли, реденько разостлана поздняя осенняя отава — кто ее знает, успеет ли она высохнуть. Сбитые из жердочек (только для приличия) ворота — представляю, как они скрипят, когда их открывают, чтобы впустить во двор коня с телегой. Всюду — и на дворе, и даже за воротами, на улице, не убранные пока что, валяются сломанные игрушки: тут лежит втоптанная в землю нога светло-розовой пластмассовой куклы, вон там — погнутый маленький совочек, еще дальше — испорченная заводная машина… Мне все это понятно — у тетки Польки в хате все лето было много детей. Теперь осталась только одна внучка — светловолосая говорунья ее дочери.

В хате чисто, аккуратно. В передней стоит холодильник, газовая плита. В задней — два шкафа, которыми отгорожена спальня. Тетка Полька, увидев, что я гляжу на эти два шкафа (зачем они, мол, два в деревенской хате), объясняет:

— Второй шкаф брата.

Она собиралась на ферму.

— Ты побудь, внученька, одна, пока мама с работы придет, — ласково сказала она девочке, которая забавлялась в передней хате большим голубым мячом. — Только смотри окна им не разбей…

Мы вышли на улицу.

С ТЕТКОЙ ПОЛЬКОЙ ПО ДОРОГЕ НА ФЕРМУ

— Что-то я совсем занедужила. Руки болят — и вот тут, в пальцах, и вот тут, в плечах. А что вы думали — сызмальства работаю, да чтоб все еще сила была? Откуда же ей браться? После войны осталась одна, без хозяина, а на руках — пятеро детей. И все маленькие, как конопельки. Что тут делать? Сижу и ничего придумать не могу. А дети есть просят: «мамка» да «мамка». Крикнешь на них: «Я тебе сейчас мамкну!» — а потом и самой жалко. Мне уже советовали кого-нибудь в детдом отдать — все легче было бы. Но кого из них отжалеть? Если кого и отдашь, так будто ты его уже не так и жалеешь. Погляжу я на них, погляжу, а потом обниму всех, прижму к себе да как заплачу-заплачу. И они, дети, плачут. Нет, думаю, пускай все остаются: никого не отдам — они же все мне дороги. Как будет, так будет — как-нибудь проживем.