Крыло тишины. Доверчивая земля - [95]

Подошли поближе.

— Вы женщин собирать картошку не посылайте, — поздоровавшись, сказал ты Шараю. — Пусть завтра пастухи выгонят на это поле скотину, так она сама и подберет, — ей же все равно картофель давать надо. А то только лишнюю работу придется делать: собирай, вези на ферму, сыпь в желоба. Пусть она на самообслуживании день побудет.

— И я так думаю, Михайлович, — ответил Шарай, пожевал беззубыми деснами сухую травинку и поморщился: наверно, горькая попалась.

— А как со льном?

— Лен-то мы весь выхватили. Что сдали, а что под навес свезли. На поле у нас сегодня ни снопа не валяется. Нам не страшно, если б даже и сегодня снег пошел.

И, показывая на большую груду снятых яблок, которые желто блестели на теплом солнце, добавил:

— Нам бы, Михайлович, вот это добро как-то припутить. А то растили-растили, но вот куда девать — не знаем.

— Я договорился с соковым заводом. Через денек-другой отвезем. Садкович ящики ищет. Упакуем — и туда…

Кобыляки, или, по-новому, Приднепровье, если в них очутиться вдруг где-то посреди деревни, посреди улицы, между хат вот таким желтым, светлым и теплым еще осенним днем, поразят каждого своей красотой. Внизу лениво плещется тихими волнами о высокий берег светлый, как зеркало, Днепр, — по успокоенной к осени воде его, кажется, плывут неторопливые облака, летят птицы и самолеты. Наверху, на высокой горе, за которой начинаются опустевшие в это время поля, одна перед другой стараются как можно выше взбежать желтые березки: они радостно освещают и деревню, и Днепр, и, кажется, даже Заднепровье — тихие, совсем не городские оршанские пригороды. А тут, между рекою и березами, то взбегая выше, на самую гору, то опускаясь чуть не до самой воды, уверенно уселись на высокие каменные фундаменты приднепровские хаты — видимо, каждая выбирала себе самое удобное место: чтобы и от воды не особенно далеко было, но чтобы не очень отбегать и от березовой рощи, такой красивой во все времена года.

В Приднепровье об этой роще рассказывали мне уже раньше:

— Тут сначала кусты были. Мы ими печи топили. Пойдем утром, наломаем прутьев, только распалишь, а они, как подсохнут — пых! — и сгорели, будто солома. А потом как-то Хасман приехал. Собрал нас в чью-то хату (ей-богу, уже не помню — в чью) и говорит: «Вот эти кусты — наш лес будет». И строго-настрого приказал, чтобы не трогали ни одного прутика. Мы и не трогали. А кто тронет — с того штраф по ведомости. И кто бы тогда поверил, что из тех кустов такой хороший лес получится!

Вот так, если идти прямо с Приднепровья, то дорога, как слепой конь, потыкается, потыкается в пригорки и выведет в Митьковщину, в сельсовет. А за Днепром, подальше в поле, — Лариновка, сказка моего детства. В этой деревне, будто в каком-то недосягаемом, заморском королевстве, очень хотелось мне в детстве побывать. А как же! Оттуда, из Лариновки, в нелегкие послевоенные годы приезжали в гости в Зубревичи наши одногодки и рассказывали нам (а мы слушали, как настоящую сказку!), что у них в хатах горит электрический свет, через день бывает кино — там уже тогда работала стационарная установка. Ну как было, скажите, не завидовать той Лариновке, когда в наших хатах дымили пока что еще коптилки из гильз и кино приезжало к нам раз в три месяца, а то и в полгода!

Разноцветно блестят на солнце крыши лариновских хат. Обыкновенные крыши обыкновенных хат в обыкновенной деревне. Я сдерживаю свое желание непременно съездить туда — а что, если эта Лариновка сегодня разочарует меня? А что, если выяснится, что она — самая простая, самая обыкновенная и вовсе не похожа на ту, от которой, как от наваждения, вот уже сколько лет не может отказаться моя память? Чаще всего оно так и бывает — человек разочаровывается, встретившись спустя некоторое время с тем, что когда-то казалось ему недосягаемым… Нет, видимо, я не поеду пока что туда — пусть сказка моего детства еще остается для меня сказкой, а не становится реальной, обыкновенной деревней…

— А вон, видите, в Лариновке школа, — наверное, заметив, что я долго гляжу на тот берег, подсказал Куляй. — Туда дети из Кобыляков в начальные классы ходят. Точнее — плавают. Родители посадят их в лодки — и поплыли. Из школы тоже на лодках забирают. Только во время ледохода трудновато — даже страшно смотреть бывает. Движется такая лодка среди огромных льдин, те о борта, словно киты, трутся, а на лавках — как зайчата в лодке деда Мазая! — тихонько, боясь пошевелиться, сидят такие смелые в обычные летние дни дети.

— Не перспективны у нас Кобыляки — о какой школе можно говорить, — будто дополняя шофера, объясняешь ты.

И я вспоминаю строгую бумагу, которую показывал ты мне еще в прошлом году: «О системе расселения населенных пунктов в колхозах и совхозах». Там, кстати, утверждалось, что Кобыляки попадают под снос и будут сломаны во вторую очередь — это значит, через пятнадцать лет. Бумага запрещала в этой деревне какое бы то ни было строительство и разрешала только капитальный ремонт старых построек.

Тогда еще Кобыляков я не знал, и мне было все равно, в какую очередь их задумано сносить. А вот теперь, когда увидел Приднепровье во всем его желтом, светлом и радостном величии, мне, честно говоря, немножко взгрустнулось, что вот этой красоты, этой своеобразной и продуманной застройки деревни, которая так умно соединяет и использует лес, реку и гору, через каких-то пятнадцать лет уже никто не сможет увидеть…