Кружок друзей Автандила - [18]

И держал в руках довольно толстую темно-синюю книгу, которая, как оказалось, и знаменовала собой конец кружка и даже конец самого Автандила, и уж, разумеется, конец этой так странно, из непонятно чего вспомнившейся мне истории.

— Ну, и что же случилось? — осторожно поинтересовался я с приличествующими случаю голосовыми модуляциями. Не произнося ни слова, он левой рукой протянул мне раскрытую книгу, а указательным пальцем ткнул куда-то в середину предлагавшейся моему вниманию страницы. Я принял том, пальцем заложил назначенное к прочтению место и по привычке глянул на обложку. С обложки смотрело на меня имя достаточно известного писателя, пользовавшегося тогда немалым весом и влиянием, но членам нашего кружка довольно чуждого. С учетом этого, мне пока что было неясно, что, собственно, могло так поразить и даже огорчить нашего старосту в тексте человека, от которого мы по определению не ожидали ничего, могущего попасть в унисон с нашими вкусами и пристрастиями. Правда, на обложке под именем автора было вытиснено слово «Дневники», и я вспомнил, что уже несколько раз слышал от окружающих именно об этих дневниках, в которых, по слухам, автор не только безжалостно расправился со многими литературными авторитетами текущего момента, но и свою собственную душу, равно как и интимную жизнь, вывернул на всеобщее обозрение с такими подробностями и такой неделикатностью, что у многих праздно любопытствующих аж дух захватило от описанных умелым пером мерзостей. Но опять же — причем тут мы?

Тем не менее, я стал читать предложенную моему вниманию страницу. Помню только смысл. А он был разом и забавен и трагичен — с чьей точки зрения посмотреть. Начиналась страница с того, что автор самым низким образом оценивал вкусы и интересы соотечественников в области культуры, с известными, на мой взгляд, основаниями упрекая окружающее его общество — то есть всех нас — в пошлости, убожестве, бескультурье... Ну, в общем, кто соображает что к чему, сам поймет. Но вот дальше в качестве яркого примера этой пошлости и бескультурья он называл тот факт — внимание! — что некоторое время назад он под именем невесть откуда забредшего в его голову Автандила за свой счет издал исключительно ради смеха книжонку навалянных им в дни пьяного загула каких-то ерундовых стишат, собираясь преподнести по экземпляру многочисленным своим собутыльникам и не менее многочисленным случайным подругам, но по какому-то издательскому недосмотру книга попала в продажу и, по его сведениям (с которыми, как вы сами понимаете, спорить не приходилось), стала чуть ли не знаменем некоего московского окололитературного кружка. Ну, и кем надо считать таких знатоков? — вопрошал автор.

XVI

Я не буду пересказывать дальнейшее. Каждый сам может себе легко представить, что происходило в кружковской комнате, куда постепенно стеклись все ожидавшиеся в тот вечер друзья Автандила. Воздух был полон ламентациями по поводу злодейского обмана, хотя каждый из них в течение долгого времени обманывался вполне добровольно и даже с радостью, чтобы не сказать — с восторгом. Но люди, готовые иногда расстаться с собственными иллюзиями добровольно, впадают в гнев и экзальтацию, если эти иллюзии отнимает у них кто-нибудь иной без их согласия и одобрения. И сильнее всего ударил по почитателям Автандила тот несомненный факт, что автором сплотивших их строчек был не некий скромный гений, беззаветно служивший завораживающим ритмам и пронзительным образам (аноним, как бы хорош он ни был, все же не пробуждает в окружающих такой злой зависти, как некто хорошо и каждодневно знакомый, кому нет и не может быть прощения даже за вполне заслуженную удачу) захотевший скрыть ото всех, включая и вполне бескорыстно восторженных читателей, тот факт, что он одинаково хорош во всем, что только может выделывать на белом листе бумаги не знающее устали стило. Ничего подобного — как неоспоримо следовало из принесенного моим потрясенным другом и дрожащим разом от печали и негодования голосом зачитанного на самом, безусловно, трагическом из собраний кружка автандилистов тома дневников, авторство «Звеньевой» и других почитаемых в кружке шедевров стихотворной формы и жизненного оптимизма принадлежало хорошо известному писателю, который олицетворял для кружковцев все, что они не желали принимать.

Они не любили как исторического, так и индивидуального пессимизма: они с уважением относились к самоанализу и анализу взглядов на мир и природу в их эстетически совершенном проявлении, но они не принимали углубленного изучения всяких низменных, и особенно физиологических проявлений человеческой природы. Они, затаив дыхание, выискивали аналогии между прекрасными дамами былого и разбрасывающей по пашне кукурузные початки — или как там еще ее сеют, эту кукурузу, — стройной механизаторшей или даже комбайнеркой, но они ни за что бы не стали говорить и — тем более! — писать на прочтение другим о женщине без трепета и пиетета. И я еще помнил, как один из автандильцев, заходясь от восторга и сочувствия, читал на очередной сходке случайно раскопанное им в груде, казалось бы, изжившей себя переводной литературы какое-то раннегюговское «Не смейте презирать ту женщину, что пала…», ну, и так далее, особенно напирая интонацией на то, что упомянутая дама «боролась и страдала», и даже, похоже, чувствуя себя до некоторой степени виноватым в ее проигранной борьбе и непреходящих страданиях.