Конечно, каждый, кто проходит под пока еще относительно белыми стенами возобновленного, если можно так выразиться, храма Христа Спасителя, или даже просто натыкается взглядом на его золотые купола, бесцельно поводя глазами по московской панораме, скажем, с какого-нибудь Крымского моста, думает о своем. Кто, к примеру, вообще мыслей своих с храмовыми стенами и куполами не соотносит и как бы их даже и не замечает, продолжая размышлять, например, о мучительной нехватке денег до зарплаты или, совсем наоборот, о том, что предпочтительнее купить на материальный результат от удачно проведенной сделки — новый джип “чероки” или однокомнатную квартиру под сдачу у метро “Сокольники”. Да, впрочем, и те, кого посещают мысли, с храмом связанные, тоже не обязательно о божественном думают. Скорее даже, мало кто — о божественном. Жизнь заедает. Кто-то начинает московское начальство костерить, что столько денег вбухали, а людям жрать нечего; другие эстетически изгаляются, насмехаясь над тем, что, вот, поставили бетонный муляж с Глазуновым внутри вместо тоновского мрамора и васнецовских фресок и еще позволяют себе гордиться; третьи, может, даже и когдатошний бассейн, куда ходили на предмет здорового веселья, и нетребовательных, по тем давним временам, московских девушек добрым словом вспоминают… Хотя некоторым — туристам особенно — очень даже и нравится эта этнографическая лепота, со всех углов снимают. В общем, кому что.
А меня именно в этом месте один человек как бы поджидает, каждый раз обращая внимание моего занятого своими мелкими делами разума, в какой точке московского пространства я, собственно, нахожусь. Не то чтобы сам лично — сам-то он уже никого в физическом смысле не поджидает, а так, что-то с ним навсегда связанное. Причем, что удивительно — если, скажем, с набережной иду, ну или там от Ленинки к Пушкинскому, так ничего особенного — когда о делах думаю, когда на купола смотрю, и мысли каждый раз разные. Так, что в голову придет то и хорошо, даже если ничего хорошего на тот момент в моей жизни и не имеется. Но вот если мимо “Кропоткинской” двигаюсь — по бульварам, скажем, или наоборот, с Остоженки, то как только с метро равняюсь, так о чем бы ни думалось, но в этот именно момент знакомый голос всё перебивает, крича прямо в ухо — словно как снаружи — своё: “Ну, ёлы-палы!”. И вроде как клубы пара вокруг наподобие душевой, и хлоркой пахнёт, как от бассейна, которого нет…
Понимаю, что непонятно, но это я так, ощущения передать пытался. Не Толстой, конечно, но если без ощущений, то и вполне понятно могу. В общем, всё через Леву получилось, когда он в тот переулок жить перебрался из своего вечно пьяного Бирюлева. Там бы он и сам с круга сошел — тем более, что уже и не дожидался, пока кто из друзей заедет, а с кем придется у пивняка толокся; Софья начала его уже порой даже, как на картине “Не пущу!”, притормаживать. Но вышло так, что на очередной выставке молодых московских художников на его картинки обратил внимание один критик из влиятельных. И ни с того, ни с сего, даже не поговорив с Левой, возьми да и упомяни его работы прямо в “Правде”, да еще с такими похвальными эпитетами — только держись. По тем временам через “Правду” — если не в фельетоне, конечно, — путь только вверх был. Так и с Левой — раз уж в “Правду” попал на две строчки, то каждая следующая газета, если про выставку писала, то ему еще по строчке накидывала, так что в “Вечорке” он уже целый абзац заработал. И хоть так никто никогда и не узнал, с чего это на него тот самый первый правдист запал — а может, и впрямь понравилось (нам же нравилось?), но жизнь Левина вдруг на зеленый свет покатилась. Какие-то люди из художнического аппарата вокруг него появились, и, главное, все чем-то помочь хотят — “Правда” она и есть “Правда”. Раньше всё получалось, что после своего Текстильного он вроде как только ситец для халатиков и может разрисовывать, а тут сразу по имени-отчеству: Лев Иванович, Лев Иванович, да как же вы без мастерской, да как же вы не член Союза, да как же вас на осеннюю выставку еще не пригласили, сейчас всё немедленно исправим! В общем, дело хоть и не частое, но в принципе известное…
Вот и вышло, что ему после однокомнатной на троих, в которой он только в застекленной лоджии и мог работать, тут же предложили чуть ли не целый этаж под жилье и мастерскую. В придачу к Союзу и ко всем холстам с красками. Ну, конечно, про этаж — оно это только на словах громко, а на деле-то не так уж и много оказалось — и сам этаж маленький, и разве только комната под мастерскую неплоха, а так две конурки под жилье плюс кухня в четыре подошвы, да крошечный совмещенный санузел даже без лохани, только с душем, да еще и в старом доме. Всё равно, конечно, простор после бирюлевских заморочек, но, главное, место-то какое — в тихом старомосковском переулке, пять минут от “Кропоткинской”! И дом, хоть небольшой и старый, но постройки настоящей, давнишней. Когда-то, небось, этот особнячок всего-то на одну семью был, но за долгие послереволюционные десятилетия в нем каких только переборок не соорудили, чтобы побольше народу вогнать в бывшие буржуйские хоромы! Так что когда Лев туда перебрался, там уже семей пять жило. И в том отсеке, что ему достался, уже лет сто, наверное, никто ничего не ремонтировал, так что все работы были впереди. Но ему это до лампочки было — радовался, как папуас. И я радовался. Поскольку жил тогда на Плющихе, а со Львом мы с первого класса дружили, когда еще наши родители на одном заводе работали и на одной площадке обитали. И если в Бирюлево мне не так уж часто удавалось выбираться — всё больше по телефону, да и то, когда Лева не набравшись был, то тут чуть не каждый день стали видеться. Правда, вышло так, что когда самый переезд был, то меня в Москве не было, так что его другие приятели перевозили, и когда я из командировки вернулся, то он уж недели три как на новом месте жил. Ну, я, естественно, сразу к нему и намылился.
