Крушение надежд - [286]
Роберт Рождественский написал стихотворение «Отъезд».
116. На будущий год в Иерусалиме
Единственный человек, с которым Рупику хотелось поговорить о своих планах, сомнениях, о своей религиозности, был его старый петрозаводский друг Ефим Лившиц. После ухода с работы Рупик позвонил ему и иносказательно рассказал:
— Я покинул кафедру и собираюсь переселиться в теплые края.
Умному Ефиму не надо было разъяснять детали — он все понял:
— Я скоро приеду к тебе, поговорим.
В последний раз они виделись на пике успехов Рупика, ходили вместе на концерт в консерваторию. Рупик тогда выглядел элегантным профессором, прямым, стройным, с решительной походкой и приятной ясной улыбкой. Ефим даже любовался им. Теперь он почти не узнал его: в дверях квартиры стоял постаревший, похудевший, ссутулившийся, плохо выбритый пожилой мужчина с тусклым взглядом и вымученной улыбкой на лице. Что сделалось с человеком?! Проницательный Ефим сразу понял: друг в глубокой депрессии. Рупик подошел к гостю шаркающей походкой и грустно обнял его:
— Спасибо, что приехал, не испугался. Прежние друзья теперь редко заходят ко мне, боятся навещать подавшего на отъезд в Израиль.
Соня стояла в коридоре, сложив руки на груди. Она тоже похудела, побледнела, улыбка ее была жалкой. Она приготовила обед, суетилась, вносила и выносила блюда, а Рупик все рассказывал и рассказывал свою историю. Ефим слушал сосредоточенно, хмуро.
— Знаешь, еще студентом в пятидесятых годах я видел, как в нашей науке начиналось засилье партийных посредственностей. Пекли малограмотных партийных профессоров за их общественные заслуги, а они брали себе таких же помощников, вместо знающих, но беспартийных евреев. Тогда я называл этот процесс — разбавлением мозгов. Один мой знакомый поэт сформулировал это так:
Когда я сам почти случайно, с помощью нажима сверху, стал профессором, то поразился, до какой крайности дошел этот процесс. Партийные посредственности вытеснили из нашей науки всех с мозгами. Я уже давно видел, что евреи-ученые стали переселяться в Израиль и Америку. Так это партийное засилье стало уже не разбавлением, а выпихиванием мозгов. Ну, теперь и я подаюсь, как все.
Закончил Рупик вопросом почти на истерическом выкрике:
— Ой-ой, Фима, скажи мне, как, по-твоему, нормальный я или ненормальный? Правильно ли я поступаю, что хочу уехать, увезти семью и начать в Америке жизнь сначала? Ведь здесь мои корни, мой русский язык! Ты знаешь меня с моих первых врачебных шагов, ты направлял меня, советовал мне. Меня беспокоит, не кажусь ли я тебе ненормальным?
Ефим положил руку ему на плечо:
— Нет, не кажешься. Ты самый нормальный еврей, только очень глубоко обиженный и оскорбленный. Не сам ты принял решение — тебя выжимает из России ее партийная система. Твое решение — это протест. На всех уровнях коммунисты возвели свою политику в религию долга. А ты не захотел подчиниться этому долгу, в тебе живут твои собственные укрепившиеся мысли — твой сильный разум. Только разум достоин заменить эту религию долга. Но они не захотели и не могут этого понять. Чем еще ты можешь выразить свое разочарование и протест? Только отъездом из России. Когда-нибудь они пожалеют, что довели тебя до отчаяния и выжили.
— Ну, спасибо, что не считаешь меня ненормальным, успокоил меня.
Ефим продолжил:
— Переселение всегда было в крови у евреев. Две тысячи лет евреи массами и одиночками, вынужденно или добровольно переселялись из страны в страну. Они случайно оказались в России вместе с присоединенной Польшей. Почти двести лет приспосабливались к России, и иногда у них даже возникала иллюзия, что они сумели приспособить Россию к себе.
— Приспособить Россию к себе?.. — как эхо, печально повторил Рупик. — Ко мне она не приспособилась, мои надежды она разрушила.
— Не ты один. Теперь всем ясно, оказалось, что евреи России не нужны, как они не приспосабливались, русский характер их все-таки не понял и не принял как равных. Ты сам тому лучший пример. Тебе не хотели давать ходу с самого начала, не взяли в аспирантуру, послали работать в глушь. А ты все-таки сумел все преодолеть и стал крупным ученым. Но для твоего партийно-русского окружения в институте это было не нужно, их это раздражало. Для них главное в том, что ты к ним не приспосабливался, не стал одним из них. Они старались опустить тебя до своего уровня, уговаривали вступить в их партию, а ты не захотел.
Семья Берг — единственные вымышленные персонажи романа. Всё остальное — и люди, и события — реально и отражает историческую правду первых двух десятилетий Советской России. Сюжетные линии пересекаются с историей Бергов, именно поэтому книгу можно назвать «романом-историей».В первой книге Павел Берг участвует в Гражданской войне, а затем поступает в Институт красной профессуры: за короткий срок юноша из бедной еврейской семьи становится профессором, специалистом по военной истории. Но благополучие семьи внезапно обрывается, наступают тяжелые времена.
В четвертом, завершающем томе «Еврейской саги» рассказывается о том, как советские люди, прожившие всю жизнь за железным занавесом, впервые почувствовали на Западе дуновение не знакомого им ветра свободы. Но одно дело почувствовать этот ветер, другое оказаться внутри его потоков. Жизнь главных героев книги «Это Америка», Лили Берг и Алеши Гинзбурга, прошла в Нью-Йорке через много трудностей, процесс американизации оказался отчаянно тяжелым. Советские эмигранты разделились на тех, кто пустил корни в новой стране и кто переехал, но корни свои оставил в России.
Семья Берг — единственные вымышленные персонажи романа. Всё остальное — и люди, и события — реально и отражает историческую правду первых двух десятилетий Советской России. Сюжетные линии пересекаются с историей Бергов, именно поэтому книгу можно назвать «романом-историей».В первой книге Павел Берг участвует в Гражданской войне, а затем поступает в Институт красной профессуры: за короткий срок юноша из бедной еврейской семьи становится профессором, специалистом по военной истории. Но благополучие семьи внезапно обрывается, наступают тяжелые времена.Семья Берг разделена: в стране царит разгул сталинских репрессий.
Владимир Голяховский был преуспевающим хирургом в Советской России. В 1978 году, на вершине своей хирургической карьеры, уже немолодым человеком, он вместе с семьей уехал в Америку и начал жизнь заново.В отличие от большинства эмигрантов, не сумевших работать по специальности на своей новой родине, Владимир Голяховский и в Америке, как когда-то в СССР, прошел путь от простого врача до профессора американской клиники и заслуженного авторитета в области хирургии. Обо всем этом он поведал в своих двух книгах — «Русский доктор в Америке» и «Американский доктор из России», изданных в «Захарове».В третьей, завершающей, книге Владимир Голяховский как бы замыкает круг своих воспоминаний, увлекательно рассказывая о «жизни» медицины в Советском Союзе и о своей жизни в нем.
Все русские эмигранты в Америке делятся на два типа: на тех, которые пустили корни на своей новой родине, и на тех, кто существует в ней, но корни свои оставил в прежней земле, то есть живут внутренними эмигрантами…В книге описывается, как русскому доктору посчастливилось пробиться в американскую частную медицинскую практику.«Как в одной капле воды отражается все небо, так и история одного человека подобна капле, отражающей исторические события. Поэтому я решаюсь рассказать о том, как в 1970-х годах эмигрировал в Америку из Советской России.
Все русские эмигранты в Америке делятся на два типа: на тех, которые пустили корни на своей новой родине, и на тех, кто существует в ней, но корни свои оставил в прежней земле, то есть живут внутренними эмигрантами…В книге описывается, как русскому доктору посчастливилось пробиться в американскую частную медицинскую практику.Ничто так не интересно, как история личного успеха в чужой стране. Эта книга — продолжение воспоминаний о первых трудностях эмигрантской жизни, изданных «Захаровым» («Русский доктор в Америке», 2001 год).
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.