Кругосветное путешествие короля Соболя - [58]
Об одном Жюли сожалела: ей хотелось бы родиться двадцатью годами ранее, когда в самом разгаре была рискованная затея с «Энциклопедией», Руссо и Дидро еще не разругались, а Вольтер жил в Париже. По ее мнению, ныне при дворе Людовика XV царила тяжелая, нездоровая атмосфера. Жюли, более всего любившая легкость, страдала в столь давящую эпоху.
Единственным человеком, который, несмотря на возраст, сохранил живой ум, чуждый излишней серьезности, был Дидро. После замужества его дочери Анжелики он жил один на улице Ришелье и больше нигде не появлялся. Отныне он писал только пьесы с блистательными диалогами, такие как «Племянник Рамо», которую он сам читал вслух Жюли, но отказывался публиковать. Однажды после полудня она привела меня к нему. Философ принял нас взлохмаченный и в халате. Полагаю, он отдал дань вину. В жилище у него царил страшный беспорядок, повсюду на полу лежали книги и были разбросаны рукописи. Он усадил нас в гостиной, пропахшей табачным пеплом и плесенью. Несмотря на жалкую обстановку, мы провели в его обществе самые веселые и восхитительные часы.
Разумеется, он заставил меня рассказать обо всех перипетиях нашего странствия, по ходу задавая множество вопросов. Мой рассказ увлек его тем больше, что незадолго до этого он, вдохновленный путешествием Бугенвиля, написал небольшой философский диалог. Он прочел нам несколько отрывков из него, в частности длинный монолог старика-туземца, обращенный к мореплавателям.
Этот текст произвел на меня глубокое впечатление. Оставаясь рядом с Августом, я ни разу не поставила под сомнение пользу того, что мы можем дать диким народам. Август рассказывал о тезисе Руссо, утверждавшего, что эти люди добры и счастливы, простодушны и не знают жестокости. Но Август цитировал Руссо лишь для того, чтобы опровергнуть, становясь на сторону Гоббса>[39] или Вольтера, которые считали, что дети природы страдают от постоянных войн, нищеты и невежества. А потому он полагал законным желание принести им нашу цивилизацию.
Философские разглагольствования Августа всегда казались мне абстрактными и пустыми, я противопоставляла им человеческий опыт и личные наблюдения.
Дидро дал идеям вещественное воплощение. Вложив их в уста самого туземца, он наделил отвлеченные понятия конкретной силой, которая потрясла меня, надолго оставшись в памяти. То, в чем я была уверена на протяжении всего нашего путешествия, было поставлено под сомнение. Мы думали, что на нашей стороне мораль, цивилизация с ее правилами и прогресс, однако Дидро перевернул все с ног на голову.
Жюли, которая уже слышала отрывки из «Добавления к „Путешествию Бугенвиля“», упросила автора прочесть еще один пассаж, повествующий о священнике, которому предложили на ночь девицу. Отец юной красавицы журил бедного священника и высмеивал религию, запрещавшую самые здоровые радости и обрекавшую своих служителей на одиночество и печаль. Текст был полон веселой безнравственности, которая восхищала Жюли. Было совершенно очевидно, что в этих строках блистательно выражалась ее собственная философия наслаждения и отказа от любого социального принуждения.
Что касается меня, то я почувствовала некоторую неловкость. И в то же время мне стало ясно, что в этом и заключается важнейший вопрос, который я не хотела себе задавать: какова истинная природа наших с Августом отношений? Возможно, следовало бы осознать имевшееся в них противоречие, сродни тому, которое обличал отец таитянки? Или же наш союз, существующий в нарушение всех правил, был способом испытать вместе счастье, предназначенное нам природой?
Мы покинули Дидро уже под вечер, коснувшись еще многих тем. Среди прочего он расспрашивал меня о России, куда в скором времени собирался поехать.
Когда мы с Жюли вышли на улицу, в голове моей еще звучали вопросы, затронутые философом. Я понимала, что если раньше я лишь попросила ее обучить меня общению в свете, то теперь пришла пора поделиться с подругой более интимными и важными вещами. Мы поехали ужинать к ней, и я наконец заговорила об Августе.
IV
Переговоры Августа с графом де Буаном, тогдашним морским министром, топтались на месте. Была уже осень, и мне казалось очевидным, что предполагаемая экспедиция на Формозу или в Азию становится все менее вероятной. С сентября министр начал заговаривать о Мадагаскаре. Августа это не вдохновляло, он ничего не знал об этой стране. И все же он был преисполнен готовности, поскольку не видел особой разницы между тем или иным островом в Азии. Я не разделяла его оптимизма. Если ему предлагали именно эту экспедицию вместо тех, где он мог приложить свой накопленный опыт, значит в ней, несомненно, таился какой-то подвох или серьезные опасности: таково было единственное объяснение, почему ее доверяли иностранцу, в успехе которого никто не был заинтересован.
Одно было ясно: вскоре придет конец нашему пребыванию в Париже, которое мне все больше нравилось, и мы снова пустимся в сомнительное странствие. Я знала, что нам опять предстоят страдания и лишения. Но моя любовь к Августу была такова, что единственным желанием было разделить с ним новые испытания. А вот сказать ему об этом я не успела.
