Круглая молния - [8]

Леха так остро почувствовал его тоску, что даже зажмурился, как от резкой боли. И тотчас же — вот чудо! — затихли все голоса, исчезли все люди — синий-синий свет разлился вокруг, как от камня со дна вира, и уже из этого синего снова стали возникать голоса, хоть были они совсем не похожи на те, которые он только что слышал. И тоже из синего встал Саня Маленький и сказал тоненько:

«Ты прости меня, Михаил, зазря я погорячился. Никаких соток я отбирать у тебя не буду, да и в суд не подам. Зачем ты мне сдался?»

И доярки тоже загудели ему вслед:

«Михайло Иваныч, прости нас, не кори и становись лучше у нас бригадиром. Хватит нам мучиться с этим недородком. Покомандуй ты нами, ведь, знаем мы, ты мужик справедливый».

Отец слушал их и слегка улыбался, словно никому не верил. Может, и поверил бы он одному человеку — Алисе, но та молчала. И тогда стало вдруг Лехе страшно. Он не знал почему, а страшно. Словно нырнул на дно вира, а вынырнуть никак не может. Сердце забилось у него, забилось, как у цыпленка, и Леха открыл глаза. Сначала он даже не понял, где он и что с ним, но все было так, как и было. Кричали доярки, яростно, наперегонки, и Сани прыгал перед отцом, потрясая своим крохотным кулачком, а мать плакала. Леха протиснулся к матери, прижался к ее ноге и попросил, как Натка:

— Мам, не плачь. Чего ты?

Потом взглянул на отца. Тот все так же молча стоял, глядя в небо, а тут мотнул головой, как конь, когда из узды рвется, и пошел, не разбирая дороги, на доярок, на Саню Маленького. Все расступились перед ним, и остался на дворе один Леха. Отец подошел к нему, взял за руку и сказал:

— Пойдем. Я ведь в лес тебя взять обещался.

* * *

Леха и раньше уже много раз бывал в лесу, и один, и с отцом, но сегодня он шел по лесу и удивлялся, будто в первый раз его видел. Смотри-ка, деревья тоже как люди. Дубы, будто мужики, крепко стоят на толстых ногах, ветки высоко в небе полощут, березки чуть ниже, что бабы, — махонькие, зябкие, руки тонкие, к земле опущены, а под дубами и березками — папоротники — дети малые.

Куда они шли с отцом, Леха не знал, а только знал, что шли к солнцу. И в самом деле, солнце в лесу — рукой достать. Протянуло лучи свои между веток и держится, оторваться от земли не хочет.

«Вот бы ухватиться за луч, — думает Леха, — да и взобраться по нему на небо, а оттуда как крикнуть»:

— Эёй, люди добрые! Я вас вижу, а вы меня нет!

Отец укоризненно смотрит на Леху, и черные густые брови его недовольно сходятся на переносице.

— Ты что кричишь? Лес крикунов не любит.

И опять они долго идут молча, думая каждый о своем, пока Леха наконец не выдерживает.

— Пап, а пап, — спрашивает он, — а как ты думаешь, Саня и родился таким?

— Каким «таким»?

— Ну, маленьким.

Отец немного помолчал, словно не знал, что ответить.

— Маленькими, сынок, все рождаются. Только потом жизнь одних в рост гонит, а других к земле гнет. Думаешь, и ему сладко всю жизнь тремя бабами командовать?

— А тебе? — спрашивает Леха.

— Что мне?

— Не скучно бывает в лесу? Целый день-то?

— Нет, — смеется отец, — в лесу весело.

Отец ходит в лес не просто так, а на работу — это Леха знает, только какая ж это работа, думает. Работать — это косить, лен брать, коров доить, а он ходит по лесу, и все. То вешку зачем-то поставит, то указатель к столбу прибьет. А то остановится возле какой-нибудь осинки, ухо к стволу приложит, послушает, а потом ладонью погладит, словно она его знакомая. На Лехин глаз, так все деревья в лесу одинаковые, а отец каждое что ни есть деревце знает, молодое оно или старое, здоровое или больное. Завидует Леха отцу: вот бы и ему так, и просит:

— Пап, научи.

А отец смеется, не учит, только говорит:

— Гляди.

Леха во все глаза глядит, но ничего такого не видит, видит только, что отец зарубки на тех деревьях ставит, где дятел долбит. Поставит зарубку и скажет:

— Спасибо, дружок.

— Кому это ты спасибо говоришь? — удивляется Леха.

— Дятлу. Он ведь мой помощник.

— Как это — помощник?

— А так. Дятел будто насквозь дерево видит и сразу мне знак подает. На здоровое он ни в жизнь не сядет, а больное со всех сторон обстучит. Как доктор.

«Чудно», — думает Леха и спрашивает:

— А если два дня и две ночи идти, лес кончится?

— Кончится, сынок, кончится.

А Лехе кажется, что лес по всему белому свету тянется, ни городов, ни деревень, один только лес — дремучий, страшный, и он пугается:

— Пап, ты где?

— Тут я. Чего кричишь?

Он стоит возле толстой смолистой сосны и, придерживая рукой кепку, смотрит вверх. Леха тоже поглядел вверх, а сосны-то и нет: один ствол из земли торчит, а верхушку с сучьями как ножом срезало.

— Кто это ее так? — спрашивает Леха.

— Молния покорежила. Придется теперь этакую красоту на дровишки пустить.

— Хорошо, — соглашается Леха, — а то у деда Егорыча совсем дров на зиму нету.

— Ишь ты, — говорит отец и треплет сына по стриженой голове, — жалостливый, как мать. Да больно лют твой дед. Все ему не по нутру, с утра до ночи ругается.

— Да не ругается он. Дед говорит, что это он свою обиду на жизнь ругней выгоняет.

— Ну, ладно, ладно, скажи ему, пусть забирает сосну. Мне не жалко.

«Теперь уж непременно дед Егорыч женится, — вспоминает Леха, — сам же говорил: только б дровишками запастись, а там и за свадебку».