Круглая молния - [10]

Долго так выговаривал Леха председателю, все обиды свои ему высказал, а тот спал себе и храпел даже, будто мотор заводил. Крутнет ручкой, схватится мотор и заглохнет враз, потом снова заводит.

— Пап, а пап, — спросил Леха, — а это правда, что у председателей усы не растут?

Молчит отец, спит, наверно. Леха помолчал, помолчал и тоже заснул. А когда проснулся, то ни председателя, ни отца не увидел.

— Папка! — закричал он в страхе. — Куда ты ушел, меня ж волки съедят.

— Не съедят! — Отец вышел из-за куста, в руках у него был кузов, полный сладкой прошлогодней клюквы. — На-ка, попробуй.

— Не, лучше Натке, — сказал Леха, — она ж маленькая.

Обратная дорога к дому показалась Лехе куда короче. Да если б еще не волчата. Поглядел Леха, а у старой елки щенята дерутся. Раз, раз друг дружку лапами, все морды расцарапали. Он подбежал и стал их размирять.

— Цыть вы! Чего не поделили?

Щенята рычали и рвали друг у дружки клочья шерсти. Когда Леха присоединился к ним, они стали срывать с него штаны. И тут отец как налетит на Леху:

— Ты что, не видишь? Это волчата! Скорей убегай, а то волчица заявится.

Они отбежали шагов на двадцать, и отец сделал на сосне отметину.

— Завтра с ружьишком нагряну.

— А меня возьмешь? — с надеждой спросил Леха, но тут же вспомнил про Натку и про то, что воскресенье уже кончается, а с ним и его свобода.

— А почему ты сегодня ружье не взял? — укорил он отца, хотя и знал почему. Забыл отец про ружье. Тут не только ружье, а как самого себя звать, позабудешь, если бригадир Саня привяжется. До чего ж липучий, как муха.

«Ладно, ладно, — мечтает Леха, — вырасту я, тоже лесником стану. Или председателем. А может, летчиком? Вон как высоко летают они, как птицы, и хоть бы им что. Даже небось голова не кружится. Сидят в самолете и папиросы покуривают». А у него однажды и без папирос голова закружилась. В прошлое воскресенье. Залез Леха на сосну, как глянул вниз, а отец маленький, как Саня. Чуть с испугу наземь не свалился. Хорошо, что отец снизу крикнул:

— Держись!

А когда спустился с сосны, отец в глаза заглянул, пристыдил:

— Эх ты, а еще хочешь синий камень достать.

И откуда только ему про синий камень известно, ведь Леха никому не трепался.

Спустились в лощину и угодили прямо к кринице. Вокруг сырое болотце, а посередке родничок бьет, как фонтан, даже брызги разлетаются. Леха напился криничной воды, и идти стало куда веселее. А еще возле пня он поймал ежика, засунул его за пазуху, ежик катался под рубахой, царапал пузо, и Леха не хотел, а смеялся. Из-за ежика он и отстал от отца, а теперь догонял, потому что подходили к дому, и Лехе хотелось по деревне пройти вместе с отцом. Пусть все видят, как шагают мужики с работы, устали, умаялись, есть хотят, но идут бодро, нога в ногу, как солдаты в строю. Правда, никто им не встретился. Деревня была пустынна, как вымершая. Но Леха не унывал. «Зато в окна небось все глядят. Глядят и завидуют: вот так работнички».

И только уж когда во двор вошли, почуяли что-то неладное: визжал в хлеву поросенок, Красуля мычала недоеная.

— Ты чего, пап? — быстро спросил Леха, потому что почувствовал, как дрогнула рука, за которую он держался.

С крыльца, растрепанная, заплаканная, навстречу им сбежала Галина. Она раскрывала рот, ловила им воздух, а слов не получалось.

— Говори! — крикнул на нее отец, хотя раньше никогда не кричал.

— Матерь… в больницу… надорвалася…

— Как надорвалася? — не понял Леха…

— Силос из ямы тащила, а внутри у нее что-то и… лопнуло.

Леха как стоял, так и сел на крыльцо — у него тоже внутри будто лопнуло что-то.

* * *

— Рак, рак, — расползлось по деревне. — Слыхали, бабоньки, у Верки-то Старковой рак объявился. Только, вишь ты, он до поры тихонько сидел, спрятавшись, а как она надорвалась, тут и выполз. Сам главный-преглавный профессор смотрел, всю, как есть, чистенько обследовал — не нашел. Потому что рак-то, вишь, не простой, а ползучий. Вот он и ползет по всему телу, разве его обнаружишь? А как в горлу доползет, тут и конец.

Леха не понимал: говорят с таким страхом, а разве раки страшные? Смешные только: задом наперед ползают. А когда их ловишь под корягами, они от злости шипят, клешнями за пальцы хватаются. Выбросишь на берег, они и разомлеют от страха, боятся даже усами шевельнуть. Леха поймал вчерась сорок раков, приволок домой, а отец только взглянул на них и отвернулся. А, бывало, так любил их, сам с Лехой ловить ходил, сам варил в крутом кипятке и добавлял зачем-то крапивы, и раки получались красные, как огонь, а глаза что фары.

Теперь Лехе пришлось самому раков варить, и они у него вышли не красные, не черные, а буро-малиновые. Даже есть противно. Он съел три рака, а остальных поросенку в корыто, тот все слопает.

Леха тосковал. По матери: сколько уж дней прошло, а она все не является. По отцу: он хоть и каждую ночь дома, а будто и не отец вовсе. Брови с переносицы и не расходятся, а глаза — хмурые, серые. Встанет с постели, ружьишко за плечи — и в лес. И Галина из города не приезжает. Приходится Лехе самому все делать: и поросенка, и Натку кормить. Бывает, тетя Алиса забежит, схватит Натку и унесет с собой, а Леха и радуется — все меньше забот-хлопот. С утра и до вечера работы по горло: и Красулю выгнать, и курям хлеб покрошить, и картошки сварить, о том, чтоб на речку сбегать, уж и говорить нечего.