Кругами рая - [18]

Она оглядывалась вокруг завороженно. И люди, и машины, и окна домов, и неоновые вывески, и Володино лицо плыли на волнах и искривлялись, как отражения, потом резко, точно маленькие рыбки, оказывались в неожиданном месте, перескочив из одного светового пятна в другое. Но все они не умели говорить, такая тоска. И она не умела.

Евдокия Анисимовна протянула Володе карту. В этот момент казалось, что он очень далеко от нее и она тянет, тянет руку издалека, без надежды его коснуться. А хотелось прикоснуться, погладить его мягкую куртку и чтобы он снова схватил, вырвал ее к себе. Это была такая игра. Евдокия Анисимовна сделала небольшой шаг и тут же очутилась в сильных руках Володи, и он снова начал обнимать ее лицо своими губами.

– Нет, этого нельзя! Не надо! Прошу вас! Да что вы, ей-богу? – Евдокия Анисимовна стала вырываться и бить Володю кулаками в грудь.

– Нет у тебя мужа, – сказал он зло.

– А все равно ничего не получится! Это вам не моджахедов убивать. Отпусти! Что же это такое?

Она наконец вырвалась, выскочила, почти вылетела на дорогу и, не справившись с равновесием, грохнулась на асфальт, ударившись головой о бампер легковушки, которая визгливо тормозила и продолжала гудеть уже и тогда, когда Евдокия Анисимовна лежала на асфальте.

Как всегда в таких случаях, на пустой почти улице оказалось много людей. Кто-то вместе с водителем поднимал ее, двое мужчин держали за руки Володю.

– Вы в порядке? – спросил водитель. – Я вызову «скорую».

Евдокия Анисимовна отряхнулась, поправила юбку, сумочка была у нее в руке, но зеркала она доставать не стала.

– Как лицо? – спросила она водителя, молодого худощавого паренька, почти школьника.

– По-моему, нормально. Давайте я вас довезу.

– Только до метро. Дальше я сама.

Тут только она увидела, что два субтильных гражданина по-прежнему держат Володю. Со стороны казалось, что они повисли на нем и он собирается их на спор пронести до угла.

– Отпустите его, пожалуйста. Он ни при чем, – сказала она.

Держась руками за открытую дверцу машины, она смотрела на Володю, о существовании которого не знала еще час назад и которого больше никогда, скорее всего, не увидит. Но он уже будет доживать в ее памяти вместе с ней, это она тоже понимала.

– Такие встречи, – сказала Евдокия Анисимовна. – Простите.

– Да ничего, – ответил мальчик, ожидающий ее за рулем. – Всякое бывает. Сами, конечно, виноваты. Но теперь долго будете жить.

«Хороший мальчик, – подумала Евдокия Анисимовна.

– Интересно, а мой Алешка такой же?»

– Вы очень похожи на моего сына», – сказала Евдокия Анисимовна, когда машина тронулась.

3

Высокий старик-профессор шел по-птичьи, стараясь не наступать на желтые цветочки акации, которыми был засыпан тротуар. Ему представлялось, что тротуар – это не тротуар, а проспект и по нему только что проехал кортеж с лилипутским президентом. От толпы еще оставались, разносимые ветерком, запахи вина и пота. Запахи эти, конечно, исходили от самого профессора, и он не мог этого не знать, но почему, черт возьми, было не пофантазировать.

Клетчатая рубашка с короткими рукавами вела себя на профессоре самостоятельно, как будто хотела показать, что они не знакомы. Она то надувалась, как парашют, и нервно рвалась от хозяина на простор, то повисала измученным флагом, то обтягивала хозяйский живот, но как-то не любовно, а словно стесняясь этой внезапной близости и родства. Профессор тоже, надо признать, жил отдельно от своей одежды, будто кто-то только что одел его наскоро в секонд-хенде из жалости и во что попало. Что его, очевидно, ничуть не заботило.

Отвлекшись от асфальта и цветов на нем, старик стал рассматривать окружающее рассеянным и одновременно внимательным взглядом, и со стороны казалось, что он выслеживает бабочек. Между тем именно в этот момент, увы, он не мог считать себя вполне беззаботным человеком.

Полтора часа назад кафедра приняла решение не включать в план следующего учебного года его спецкурс. При этом он получил столько признаний в любви от своих коллег, что лицо до сих пор горело, как после предложения дружить, исходящего от той, которая по ночам забиралась рукой тебе в трусы. Такие переживания можно было рассеять только прогулкой. Григорий Михайлович и решил идти домой пешком, а по дороге не преминул, конечно, заглянуть в рюмочную.

Какими-то странными сегодня были все его друзья-коллеги. Поднимались выступать, как будто боялись кого-нибудь потревожить, и говорили, говорили, но тоже как будто во сне, слова не совпадали с движением губ; а то вдруг принимались смеяться и аплодировать, совершенно забыв про больного.

Григорий Михайлович не то что испугался, но потерял роль. Чуть было не пустился благодарить. Уж очень они все распустились. Ему почудилось даже, что в сумочке у Майи Васильевны спрятан маленький револьвер, который она засовывала поглубже, боясь, что тот вылезет вместе с платочком.

Никто не хотел считаться с тем, что Григорий Михайлович существует и может всплыть посреди обсуждения каким-нибудь неожиданным образом: попросить слова, например, надеть на бронзового Гоголя, которому уборщица Вера натерла нос и щеки до денежного блеска, лежащую рядом шляпу Ивана Степановича или (ночной кошмар!) пукнуть приватно и этим сконфузить предрешенный ход событий. Почему хотя бы от этого, последнего, непроизвольного сигнала жизни с его стороны они чувствовали себя защищенными? Не потому же только, что полагались на его воспитание?