Круг царя Соломона - [19]

– Кто это?

Агафон посмотрел на меня с удивлением и сказал:

– Чернышевский.

– Где же рисунки? – полюбопытствовал Федор Антонович.

Агафон принес мою папку, и рисунки пошли по рукам. Тут были и видики, срисованные из «Нивы», и портреты товарищей, и карикатуры на учителей. Математик, начищающий свои часы, был очень похож и вызвал общее одобрение.

– Молодец, ну прямо талант, – проговорил Федор Антонович. – Правда, Зоя Аркадьевна?

Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.

Зоя Аркадьевна всполошилась:

– Как же так, Агафончик?

Агафон принес учебник:

– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.

Все согласились, что правда – урок трудный.

После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:

– Ты любишь читать?

– Угу.

– А что ты теперь читаешь?

– Виктора Гюго.

Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:

«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».

«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»

«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»

«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»

– Что же ты читал Виктора Гюго?

Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:

– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?

– Я читал.

– А «Робинзона Крузо»?

– Тоже читал.

– Гм, ну а вот это?

Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.

– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.

Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.

III

Я шел домой с папкой и томиком По под мышкой и думал: «Какие интересные люди! Как не похожи они на всех наших знакомых!» Наши гости, когда замечали меня, обычно старались озадачить головоломкой про сто гусей или бессмысленным вопросом, вроде: «Сколько у семи быков ушей и хвостов?» Гусей оказывалось совсем не сто, а тридцать шесть, а у быков, мол, у шеи хвосты не растут.

На другой день я с утра старательно вычистил ногти, а в классе все приглядывался, какие у кого уши. Верно – уши бывают разные: большие и маленькие, прижатые и оттопыренные, у одних аккуратные, туго скрученные, как молодой груздок, у других широкие и плоские, как лопухи.

У Агафона я спросил мимоходом:

– Что это за траурная каемка?

– Кто помрет, посылают такое письмо с черной полоской по краям, пониме?

Он уже разговаривал со мной тоном глупого превосходства. Это надо пресекать.

Я поглядел на его уши. Уши были большие и некрасивые.

В томе По, который мне дал Федор Антонович, были «Золотой жук», «Убийство на улице Морг», «Приключения сэра Артура Гордона Пима».

Я поглощал книги с жадностью и всегда испытывал книжный голод. «Книжки менять!» – возглашал раз в неделю скучным голосом учитель и торопливо совал в руку тощий номер «Детского отдыха», который я проглатывал в один вечер. Теперь для меня открылся новый источник.

За Эдгаром По последовали тома Брет Гарта и Марка Твена, «Малыш» и «Джек» Альфонса Додэ, «Серапис» Эберса, Тургенев, рассказы Гаршина, Короленко и Горького. Каждый вечер меня тянуло к новым знакомым, даже если и не надо было менять книги.

– Тебе понравился Гофман? – спросил Федор Антонович, когда я возвращал «Повелителя блох».

– Здорово пишет.

– Странно, я к нему почему-то не чувствую никакого вкуса.

Он разговаривал со мной уважительно, как со взрослым, и мне это нравилось. Вообще мне в этом доме нравилось все. Здесь разговаривали друг с другом, никогда не повышая голоса, не кричали на прислугу, не устраивали Агафону скандала из-за двойки и порванных штанов, даже с кошкой и собакой обходились ласково. Здесь было много книг и журналов, за столом у них я никогда не видел шумной компании за водкой или картами.

Впрочем, было и непонятное, над чем я напрасно ломал голову.

Почему на «вы» друг с другом Зоя Аркадьевна и Федор Антонович? Почему у них разные фамилии? Разве они не муж и жена? Почему все страховые бумаги он не подписывает сам, а дает на подпись ей?

Я привязывался к Федору Антоновичу с каждым днем все больше и уже ревновал его к Агафону.