Круг царя Соломона - [17]
Дворец смотрел на меня слепыми окнами своих трех этажей. Таких больших зданий у нас и в городе не было. Окна первого и третьего этажей были обыкновенные, а во втором этаже высокие, как двери. Крыша посредине дворца была круглая, куполом, с длинным шестом для флага. Я несколько раз принимался считать окна по фасаду и все сбивался: выходило то пятьдесят одно, то пятьдесят три. Федя принес ключ и открыл дверь. Мы вошли.
Пахнуло погребом, гнилью, мышами. Окна нижнего этажа были забиты изнутри досками. Тут было совсем темно и ничего не видно после яркого дня. Мы вбежали по лестнице до второго этажа. Большие высокие покои были пусты и дышали холодом. Наши шаги гулко отдавались по выбитому паркету. На голых стенах виднелись темные квадраты – следы висевших здесь некогда портретов и картин. Остатки драной мебели с продырявленными сиденьями и несколько шкафов с книгами, судя по корешкам, французскими, составляли всю обстановку этих парадных комнат. На всем лежал толстый слой пыли, сору, мышеточины.
Переходя из комнаты в комнату, мы набрели на княжескую спальню. В ней стояла громадная белая деревянная кровать с резными золотыми узорами, под пыльным балдахином синего линялого бархата с бахромой и золотыми кистями.
– Хочешь, покажу фокус? – спросил Федя.
– А ну покажи!
Федя толкнул стену, открылась маленькая потайная дверь на узкую лестницу.
– По этой лестнице к нему наложниц приводили, – сказал Федя таинственно.
Как интересно, совсем как у Дюма!
Мы поднялись на третий, верхний этаж. И здесь – все тот же вид запустения. Обои клочьями свисали со стен слоями разных эпох и расцветок. Из-под старых газет виднелась прежняя окраска. Угловая комната была ободрана до первоначального канареечно-желтого колера и от этого казалась освещенной солнцем. Какой вид открывался из окон третьего этажа – дух захватывало! Крутой спуск от дворца к реке густо зарос деревьями и кустами. Налево синел дальний лес, а прямо и направо широко, на многие версты раскинулось родное приволье: петли реки Сердобы, озера, луга, нивы и села с белыми церквами и ветряными мельницами. Вон у реки отдыхает стадо, в далекой заводи белеют гуси, мальчишки по мелкому озеру тянут бредень. И надо всем этим – синее высокое небо с крутыми, снежно блистающими под солнцем облаками!
В чулане под лестницей мы нашли целые горы брошенных как попало старых бумаг. Попадались во множестве рекрутские квитанции екатерининских времен, много было всяких рапортов и записок приказчиков и старост. «Сколько нужно получить с крестьян села Надеждина с деревнями с каждого тягла», донесение, что «за потраву господского хлеба с крестьян села Надеждина овса сто четвертей взыскано и ссыпано в господский амбар», «регистр людским флигерям, чего в оных именно не оказалось». Вот толстая тетрадь в лист синей бумаги: «Опись домовая его сиятельства князя Александра Борисовича вотчины о разных вещах и интересах, принятых правителем Алимпием Савельевым, сыном Судаковым 1811 года».
Я себе намечтал за зиму про этот дворец невесть какие чудеса, а тут голые стены да старые бумажки. Я был разочарован.
– Погоди-ка, – сказал Федя, – у нас есть книга, где описано все, как было в старину.
Он принес трепаную «Иллюстрацию», и мы стали читать о былом великолепии куракинской усадьбы. Описание говорило о роскоши разделанных под мрамор дворцовых покоев, украшенных высокими зеркалами, японскими вазами, портретами и бюстами Павла I и владельцев Куракина, картинами и «прелестными гравюрами приятных сюжетов».
«Мы вошли в сад, – повествовал дальше автор, посетивший дворец в 1848 году, – прохладный и дремучий, где не видно голубого неба, – все зелень и тень.
Широкие аллеи, будто тоннели, проложенные в массе зелени, открывают вдали разнообразные картины… Это очарование невыразимо, когда смотришь на аллею Марии-Антуанетты, названную так по виднеющемуся в ее конце памятнику. Он сложен из кирпича; на медной доске пьедестала некогда вызолоченными словами изображено: «На вечную память Марии-Антуанетте, королеве Французской и Наваррской…»
В стенах дворца было холодно и сыро.
– Какого шута мы здесь мерзнем, – сказал Федя, – пойдем лучше на солнышко.
Мы вышли в парк. Парк был мало похож на только что прочитанное нами описание. Ограда вокруг давно обвалилась. Старые деревья повысохли. От дорожек и аллей и следа не осталось. Никаких «зеленых тоннелей» уж не было – одни черные пеньки. Парк зарос бузиной, крапивой, репейником, по вытоптанной траве бродили телята. Мы набрели на круглую полянку, посредине которой виднелась куча кирпичного щебня.
– Вот он, памятник Марии-Антуанетте! – сказал Федя.
Холмик битого кирпича был чуть повыше кротового бугорка.
– А где же здесь аллея? – спросил я глупо.
– «Где, где»! Не видишь сам – все повырубили.
Бедный Федя чувствовал себя смущенным, будто был виноват в том, что все княжеские затеи рассыпались прахом.
– Пойдем-ка лучше на Хопер, – сказал он.
Дорогой мы встретили Фединого старшего брата Володю, студента-землемера, и пошли вместе.
Володя нашего интереса к «бриллиантовому князю» не одобрил.
– В вашем возрасте, синьоры, – сказал он, – надо более критически относиться к явлениям общественного порядка. Пора разбираться, кто является полезным членом общества, а кто трутнем. Этот ваш князь, будь он хоть трижды бриллиантовым, самый обыкновенный толстобрюхий крепостник, самодур, обжора и развратник. Что сделал он полезного для человечества? Что осталось от его сиятельства, кроме этого никому не нужного дворца, который Асеев давно разобрал бы на кирпич, да покупателя не находит?
