Круг - [21]

— Не провожай, не надо, — бросила она, торопливо побежала к воротам, обернулась, еще раз махнула ему рукой, засмеялась. Но не было в этом смехе никаких гамм…

Заур проезжал по безлюдным, бесшумным улицам, мимо холодных светящихся неоном витрин. Радио молчало.

И вдруг ему показалось, что он остался совсем один в целом мире — с этой вот сигаретой в зубах. И нет даже спички…

Письмо Заура Тахмине

«Тахмина! Я пишу это письмо через час после того, как мы расстались. Что за странная идея писать через час после разлуки, да еще в четыре часа утра — подумаешь ты. А мне это вовсе не кажется странным. Зачем я пишу? Потому что то, что я скажу тебе в письме, я никогда не сумел бы сказать в лицо или по телефону. Да и в письме, не знаю, смогу ли объяснить все, что мне хочется. Наверное, ты считаешь меня мальчишкой, сопляком. Ну что ж, считай. Как бы то ни было, для меня все это очень важно. После прощания с тобой я ехал по пустым улицам и в голову мне приходили разные мысли. Мне захотелось сейчас же дать телеграмму Манафу: хватит врать, Тахмина тебя не любит, она любит меня, мы с ней любим друг друга и поженимся. Возвращайся в Баку, подавайте в суд и разводитесь… Потом мне захотелось поехать в Пиршаги, на то место. Потом — разбить машину об стенку. Потом я решил ехать домой и разбудить родителей. Высказать им все, сказать: большое спасибо, что вы произвели меня на свет; но человек, оказывается, должен родиться дважды. Я родился пока только один раз, я такой, каким меня создали вы, и живу так, как вы хотите. Спасибо, дорогие родители, вы меня вырастили, содержали, кормили-поили, дали образование, купили мне машину. Но теперь я должен учиться жить сам. Возьмите этот „Москвич“, он ваш.

Тахмина, я знаю, ты будешь смеяться.

Что, собственно, произошло? Я хотел быть с тобой, и мы были вместе. Самая банальная ситуация… Тахмина, где мне найти слова, чтобы выразить все, что я сейчас испытываю? У меня было немало встреч, но никогда не было такого потрясения.

Я счастлив, что была ты, были звезды, море и песок. Ты, конечно, будешь смеяться: бог мой, какие красивости, они давно вышли из моды. Как все мы боимся этого! Как боимся своих подлинных чувств! Все, кроме тебя, Тахмина. Ты человек. Такой, каким он и должен быть, — свободный, как ветер. Мы погибаем от ложных обязательств, псевдочувств, условностей, придуманных нами же самими.

Мы боимся быть собой и играем ту роль, которую предназначают для нас глупцы и обыватели. Вот моя роль, мой стереотип: этакий преуспевающий, ни о чем не задумывающийся юнец, искатель приключений. Вот мой типаж в массовке. Таким я кажусь всем и таким заставляю становиться себя, чтобы сыграть отведенную мне роль. Я играл ее и перед тобой. Но, господи, ведь я совсем не тот, совсем другой! И мне кажется, ты увидела меня настоящего. Увидела лучше, чем я сам. Увидела не в массовке, а крупным планом, иначе ты и не стала бы моей.

Теперь я не стыжусь ни своей сентиментальности, ни своей старомодности. Спасибо тебе за этот урок. Ты научила меня доверять себе, а не штампу, быть самим собой, а не иллюстрацией на тему…

Я верю каждому твоему слову. Верю всему, что ты говорила о себе и что внешне я слушал так безучастно. Как я понимаю твою боль, твою нерастраченную нежность, твою тоску по верности, надежду забыться и право быть иной с какими-то другими — прекрасными — людьми! И твое горькое, неосуществленное желание быть матерью…

Вот я пишу — и снова боюсь. Боюсь остаться непонятым, боюсь, что ты не пустишь меня к себе, заслонишься своей непроницаемой иронией. Хамом, циником быть не боюсь, а вот выглядеть смешным — больше всего на свете. И поэтому, Тахмина, я не пошлю тебе этого письма, я его порву и выброшу. Нет, лучше сожгу.

Я приду к тебе без слов и объяснений. Разве можно на этом свете что-нибудь кому-то объяснить? Но я буду не таким, каким должен быть по правилам игры, а таким, какой я есть.

Не знаю, будет у нас Третий или нет, но я хочу стать для тебя и Вторым, и Третьим. Я хочу быть для тебя Вторым, Третьим, Четвертым, Пятым, Шестым, не знаю каким! Тахмина, моя дорогая, моя любимая…»

Бремя одиночества

Ровно в три часа дня дядя Сафтар начал спускаться по ступенькам. Он спускался и машинально их пересчитывал. Это вошло у него в привычку. От третьего этажа до второго было семнадцать ступенек, от второго до первого — восемнадцать.

«Семнадцать да восемнадцать — тридцать пять, — повторял он про себя, выходя на улицу. — Три тысячи семьсот девятнадцать да тридцать пять. Нет, тридцать пять здесь ни при чем. Три тысячи семьсот девятнадцать — только наметка. Баланс не готов. Должно быть четыре тысячи двенадцать, а не хватает двухсот девяноста трех рублей. Хотел бы я знать, где ошибка. В прошлом квартале ошиблись на сто сорок пять рублей. Сто сорок пять или сто сорок семь? Сто сорок семь. А почему мне почудилось сто сорок пять? А, номер дома! Номер дома — сорок пять. Мирза Фатали, сорок пять… Этот склероз меня доконает. Пора, видно, на пенсию. Или двадцать один месяц. Двадцать один месяц — это сколько же дней? Сколько таких дней? В январе — тридцать один, в феврале — двадцать восемь, в марте…