Круг - [17]

— Ты же не видишь снов.

— Вижу или не вижу, неважно. Я никогда и представить себе не мог, что ты философ.

— Но почему? Впрочем, философия — и такая легкомысленная особа, как я? Да?

— Нет, я не то хотел сказать. Но, в общем, мне кажется, что философия — не женское дело.

— Нет, милый, именно женское. Ты ведь окончил геофак?

— Да.

— Знаешь, что такое диалектический материализм?

— Знаю, проходил.

— Помнишь, что такое тезис, антитезис, синтез?

— Экзамен мне устраиваешь?

— Нет, ты подумай. Первое — тезис, так? Второе, его противоположность — антитезис. Третье — синтез этих двух, так?

— Ну и что?

— А вот что: ребенок тоже третье, вернее, третий — синтез. Женщина — тезис. Мужчина — антитезис. Ребенок — синтез. Вот я тезис, ты — антитезис… — Она вдруг умолкла.

«Ну и разговорчики! — подумал Заур. — Никогда бы не подумал, что она с такими фокусами. „Ты тезис, я антитезис, ребенок синтез“. Только ребенка и не хватало…»

— Ты не замечал, что в основе и религии, и философии, и самых различных концепций лежит идея тройственности, триады? Почему? Да потому, что жизнь и есть эта триада. Третий — это новорожденный, это результат. Исход. Плод. Завершение. Тех, у кого нет детей, называют бесплодными. Бесплодие! Страшное слово, не правда ли?

— Хорошо, ты столько твердишь «ребенок, ребенок», а почему у тебя нет детей?

— У меня? Ха-ха-ха! У меня? Дорогой мой, все, что я говорила сейчас, это рассуждения чисто умозрительные. Я еще с ума не сошла — иметь детей. Жизнь слишком коротка, мой друг, надо жить для себя.

— Манаф тоже так считает?

— Манаф? Нет, Манаф, наверное, хочет. Мужчинам что? Не на них падают тяготы всего этого. Разве не жаль, если я потрачу жизнь на ребячий визг? Нет, дорогой, пестовать детей — это не для меня. Вот у нас есть соседка, Медина. Я вижу, до чего ребенок довел ее. Вздохнуть не дает. И муж ее бросил…

— Бросил?

— Да. В первый же год. Через шесть месяцев после рождения малыша. С одной стороны — это подлость, а с другой — он, бедняга, просто удрал. Ребенок не давал ни минуты покоя. Плакал двадцать четыре часа в сутки.

Снова наступило молчание. Моря еще не было видно, но ощущалась его близость.

… — Когда ребенка не было, муж донимал ее бесконечными разговорами о том, что хочет малыша. Наконец однажды Медина сказала, что беременна. Он чуть не ополоумел от радости. Медина говорила, что девять месяцев он порхал вокруг нее, как мотылек. Приходил, говорит, прикладывал ухо к животу и слушал — возится ребеночек или нет. Внимательно так слушал, подолгу… Я в кино видела — крестьяне так слушают землю. Геологи тоже иногда прикладывают ухо к земле. Это правда? Ведь ты геолог.

— Правда.

— Послушай, ведь геолог должен ходить по горам, по долам. Почему ты сидишь в издательстве?

— Это длинная история. Расскажу как-нибудь… Значит, муж послушал чрево жены своей и услышал там нечто такое, от чего сбежал?

— Да нет, сбежал он через полгода после рождения ребенка. Я же тебе говорила.

Теперь дыхание моря чувствовалось явственно.

— Знаешь, Медина рассказывала, что во время беременности женщина ощущает внутри тепло ребенка. Гм… Как будто в животе носишь печечку.

— Персональная передвижная печь, запас батареи — девять месяцев.

— Не смейся. Посмотри, какими я обогатила тебя знаниями.

— Особенно по части гинекологии и акушерства. С завтрашнего дня могу спокойно устраиваться в родильный дом.

Он протянул руку, включил радио. Послышались позывные радиопрограммы «Аракс». Зазвучал женский голос: «Говорит Баку! Семнадцать часов по местному времени. Передаем последние известия. Нью-Йорк. На утреннем заседании Совета Безопасности Организации Объединенных Наций…»

…Море было похоже на неоконченный холст. Как будто художник провел всего две линии — берега и горизонта. Ляпнул кляксами скалы. И пользовался только двумя красками: голубой — для неба и моря и желтой — для песков. На этом холсте могло бы появиться еще многое. На небе — разбросанные облака, на море — пенящиеся волны. В воздухе можно было написать чаек, на берегу — разноцветные тенты, вдали — белые паруса. И всюду можно было нарисовать людей. Но ничего не было. Ни волн, ни парусов, ни чаек. Ни людей.

— Вот эта дорога ведет в Пиршаги, но ты сверни в ту сторону. Ага, вот так. Теперь поезжай. И мы приедем на то самое место.

Машина запрыгала по проселочной дороге…

— И долго мы так будем скакать?

— Приехали. Стоп.

Зубчатые скалы отделяли этот пляж от всего побережья. Место было укромное. Уединенное. Проселочная дорога терялась в песках.

Остановив машину, они вышли на песок. Тахмина сняла туфли и взяла их в руки. Ощутив голыми ногами сладкое щекотание песка, она словно попала в далекую страну — страну своего детства.

Словно испугавшись воспоминаний, она повернулась к Зауру:

— Ты фотографируешь?

— Редко. Вон аппарат, в машине валяется.

— Возьми, сфотографируй меня.

«Нет уж, милая, — подумал он. — Заур вовсе не такой растяпа, как тебе кажется. Фотография — документ. А мне подобные документы ни к чему».

Они подошли к морю. Заур сунул руку в воду.

Загорелое, медное тело переливалось мускулами при малейшем движении. Зауру самому нравилось смотреть на эту игру.