Кровавая звезда - [2]

В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе.

— Карл Оттович, — воскликнул барин, — мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя.

— Милости просим, Александр Сергеич.

В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой.

— Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано.

— Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?

— Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.

Пушкин поморщился.

— А, старый приятель, господин Зигфрид!

— Как? Вы знакомы?

— Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.

— Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь.

Барон поклонился.

Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…

Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.

— Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!

Барон оборвал игру.

* * *

В Зимнем дворце маскарад.

Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.

Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.

Перед кадрилью Император обходил гостей.

— Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?

— При Карле Пятом, Ваше Величество.

— Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его?

— Ваше Величество, это какой-то голландский барон.

Император проследовал в гостиную.

— Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша!

Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.

— А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?

— Вам нравится она?

— О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.

— Это моя дочь, баронесса Гета.

* * *

Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь; другие искали глазами Государыню.

Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.

Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». — «Какая наглость». — «Вы видели?»

Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.

Перед ней стоял Государь.

— А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.

Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.

— Что у вас в корзине?

— Ничего, Ваше Величество.

— Неправда.

Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык.

Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.

Тотчас Гету обступили рыцари.

— О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф.

Баронесса не была смущена ничуть.

— Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством.

— Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.

Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.

— Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг…

За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?