Кровать с золотой ножкой - [115]

На второй неделе Леонтина обнаружила еще одну несуразность: дети между собой говорили по-английски. Когда же Леонтина попробовала их пристыдить, младшая Лиана смутилась, а старший Карлис только ухмыльнулся:

— А зачем нам говорить по-латышски? Какой от этого прок?

Леонтина была не из тех, кого легко смутить, однако самоуверенный тон внука и сама постановка вопроса выбили ее из колен:

— Зачем? Иокогама, Алабама! Да затем, что мы латыши!

— Теоретически. А практически мы бритты.

— Что ты говоришь! Ну, прямо как Индрикис в детстве! Кто тебя этому научил? Запомни, постреленок, латышский — это язык твоих родителей.

— И родители достаточно часто говорят по-английски.

— Если мы не станем свой язык уважать, кто ж его будет уважать?

Карлис надулся и равнодушно пожал плечами; и так он ей напомнил Индрикиса в его отроческие годы, что у Леонтины сжалось сердце.

— Быть может, вы когда-нибудь приедете в Латвию. На каком языке там вы будете объясняться? — продолжала Леонтина, взяв тоном ниже.

— Мы не поедем в Латвию. — Зато тон Карлнса становился все более жестким и вызывающим. — Если бы там было хорошо, с какой бы стати па сюда переметнулся?

— Там, поросята вы этакие, покоятся ваши предки!

— Наша родина здесь. Лучше, чем в Англии, нам нигде не будет.

— Слушаю вас и диву даюсь…

— А чему вы удивляетесь, бабушка? Вы-то почему не научили па крепче любить Латвию? Здесь нам, бриттам, полагается любить Англию. Тут и без того хватает ханжей «Черной перчатки», при всяком удобном случае подчеркивающих свое особое положение, даже портрет королевы готовы грязью забросать, однако почему-то не спешат убраться в свои Сьерра-Леоне или Зимбабве. И никогда не уедут. Если б их и силком выгоняли.

Разговор оборвался, поскольку Лиана, скорчив озабоченную рожицу, напомнила Карлису, что было бы неучтиво раздражать и дальше бабушку.

— Этой темы лучше не касаться, бабушка, хорошо? Вы интересная леди, однако есть вопросы, по которым нам будет трудно друг друга понять.

Леонтина ощутила такую душевную и телесную слабость, будто ей на голову свалился камень или начался приступ радикулита. День-другой отлежавшись в постели и еще раз взвесив в уме услышанное, она в подходящий момент завела об этом разговор с Индрикисом.

— Видишь ли, мой милый сын, мы в свое время тоже жили на чужбине и все же связи с родиной не утратили. Нам и не снилось, что мы могли бы стать чем-то иным, кроме Вэягалов. И когда я сказала, что надо вернуться обратно к своим, ты тоже это счел благоразумным.

Индрикис, ссутулившись, сидел в глубоком кожаном кресле («эту рухлядь я приобрел по случаю на аукционе») и, опустив веки, слушал слова матери. Его сдвинутые брови говорили, что он не совсем с нею согласен, однако возражать не стал.

— И вот я смотрю на тебя и думаю: ты-то сам как смотришь на свое житье в Англии? Живешь ли с мыслью о возвращении или без нее обходишься?

Индрикис рассеянно чертил пальцем по столешнице, затем раз-другой откашлялся.

— Все это чем-то похоже на кино, — с мрачной усмешкой заметил Индрикис, не меняя озабоченного выражения лица. — А в жизни все далеко не так просто. В России тебя удерживала собственность, и, пока она была твоя, никакой нужды в своих у тебя не было. О своих ты вспомнила, когда добро пошло прахом. И, отправляясь к своим, ты опять же знала: там тебя ожидает собственность.

— Наш Особняк в Зунте я с собой в могилу не унесу. Золото Ноаса до сих пор не найдено, но рано или поздно и оно отыщется. Ты будешь единственным наследником.

На пожелтевшем, морщинистом лице Индрикиса промелькнула снисходительная улыбка. И опять это был тот момент, когда Индрикис ей показался старым, уставшим, измученным. И быть может, потому Леонтина ощутила в груди щемящую нежность совсем как в детстве, пока на рождественской елке догорали последние свечки, пока еще было тепло и душисто от воспоминаний, но тускнели светлячки пламени, и все последующее нетрудно было угадать. «Надо объясниться начистоту, — подстегивала она себя, — годы бегут немыслимо быстро. Ах, жизнь…» Снисходительная улыбка Индрикиса, своеобразный знак его сыновьей любви, еще больше отогрела душу Леонтины, хотя она прекрасно поняла скрытый смысл этой улыбки.

— Ты не веришь?

Индрикис оцепенелым взглядом смотрел себе под ноги.

— Поздно, maman. Я свой век уже прожил дважды. Один раз там, в Зунте, второй здесь, на чужбине.

— Останься ты тогда дома…

— Как знать, что лучше.

— Здесь ни у кого о вас сердце не болит.

— Как знать, как знать, — твердил свое Индрикис. — Нерешенные задачи всегда сложны, лишь решенные просты.

— Что ты имеешь в виду? — в голосе Леонтины прорезались жесткие нотки.

— Сказать по правде, я себя чувствую чем-то вроде часового маятника. А скажи — с какой стороны настоящее место маятника?

— Не болтай ерунды! Не будет наследника, наследство пропадет.

— Прежде всего, maman, наследство еще следует найти. Только на меня в этих поисках не рассчитывай. Ты-то еще не оставила надежду?

— Я? Оставила надежду? — У Леонтины от волнения пресеклось дыхание. — И никогда не оставлю!

Отведенный на поездку срок, как-то незаметно отмотавшись, подходил к концу. Уже Индрикис в конторе Кука закомпостировал билет в обратную дорогу. Сидя у телевизора, Леонтина с особым вниманием прислушивалась к сообщениям о погоде — не штормит ли в проливе Ла-Манш? О расставании вслух не говорилось, однако мысли были прикованы к нему. По вечерам, когда другие уже спали, Индрикис и Леонтнна из просторной столовой перебирались на кухню, где, попивая чай с разными сладостями, до полуночи вели разговоры — вспоминали прожитые годы в России, торговую эпопею в Зунте. Леонтину интересовала жизнь Индрикиса в Швеции и Англии. Не раз порывалась она спросить сына, известно ли ему что-либо о судьбе дочери Велты, да все не хватало решимости. Индрикис выспрашивал о родных и знакомых в послевоенном Зунте, вновь и вновь мысли его возвращались к Нании, эти потайные ходы Леонтина угадывала почти за каждым вопросом Индрикиса. Бывали моменты, они вообще ни о чем не говорили; по правде сказать, от разговоров давно устали и языки, и сердце, а вроде ничего еще не было сказано.