Кровь боярина Кучки - [196]

- Я пойду со Христом… Мне пора.

Отцовский рассказ о несостоявшейся казни Глеб выслушал, опустив очи долу. Видимо, молился мысленно, благодаря Бога. До чего ж худ и бледен!

Род приблизился к сыну:

- Попрощаемся, Глебушка…

Инок навстречу отверстым объятьям отеческим поднял десницу, чтоб осенить крестным знамением… Отец надолго припал к невесомой от постного жития сыновней деснице.

Как оправдание прозвучали над ним слова:

- Я принял от иерея целование Отца небесного… Прости меня, новоначального монаха, покинувшего бренный мир, обречённого миру нетленному…

Выйдя из врат обители, Род брёл, не ведая куда, и не утирал слез.

Солнце начало припекать. Он не расстегнул верхнего платья: холод одиночества был сильнее солнечной жары.

Подходя к Владимирской дороге с просёлка, сначала услышал пение, затем, вывернув из-за леса, увидел длинную вереницу людей с великокняжеским стягом во главе. Поднявшись на торный путь, он влился в шествие плачевопльствующих, под надрывные звуки «со святы-ми у-по-ко-о-ой» миновал предградие и вместе с сонмом скорбящих остановился у Серебряных ворот. Здесь ожидали владимирцы своего покойного государя.

- Страсти какие в Боголюбове! - молвил один из них.

- Гляди-ка, на нашем игумене Феодуле и демественнике[505] Луке лиц нет. Сплошные ужас и скорбь! - вторил ему другой, кивая на двух монахов в печальных ризах, начавших панихиду у гроба.

Род про себя отметил, что эти два священнослужителя, посланные доставить убиенного князя в столицу, остались надолго потрясёнными, попав из молитвенного духовного мира в кровавую плотскую суету.

Икона Богоматери, принесённая горожанами ради жалевой встречи, была Роду знакома. Он видел её в златоверхом храме, где обрёл сына. Сейчас подле неё стоял представительный иерей в сверкающей митре.

- Кто это? - спросил Род.

- Протопоп Микулица, - отвечали ему. - Это он вместе с государем доставил из Вышеграда нашу Заступницу и остался с нами. Теперь нет больше государя.

Отвечавшая женщина отвернулась, отирая слезы черным концом повоя. Стоявшая рядом с ней громко запричитала:

- Уж куда ты от нас ушёл, царь наш батюшка? Уж не в Киев ли поехал ты, господин наш, не в ту ли церковь у Золотых ворот, кою послал строить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Хочу выстроить церковь такую же, как и врата эти Золотые. Да будет память всему отечеству моему!»

Род впервые услышал, что великого князя Андрея Гюргича называли царём.

Шествие после панихиды двинулось к златоверхому храму Богоматери. Род шёл в хвосте среди простого посадского люда. Плач и стенания тех, кто окружал гроб, сюда долетали издали, как от головы до пят. Здесь велись речи отнюдь не покутные[506], а скорее рассудительные:

- Второй мудрый Соломон был…

- Дал бы Господь нам князя, блюдущего державу мирну и царствие!

- Отчего же вышло немирье? Низложили закон!

- Где закон, там обиды…

Большой панихиды Род не услышал. Он оставался у паперти в толпе. Лишь когда люди выстроились в цепочку для последнего целования, он занял место среди желающих отдать мученику последний долг и в свою очередь склонился над гробом…

Покойный лежал в покрове из той шёлковой ткани, той «мысленной красоты», что попала в Боголюбов из далёкой Севильи.

- Прости, ненавистниче мой! - беззвучно произнёс Род, касаясь губами мёртвого лба.

Лик князя Андрея, разглаженный смертью, омытый, не нёс на себе той печати ужаса, что увидел Род, найдя убитого в огороде. Следы человеческих страстей уступили место бесстрастию… Род, вздохнув, отошёл, вытеснился из храма, удалился в самый конец ограды за маленькое церковное кладбище, где на двух пнях белела доска, являя собой скамью. Понурившись, он сидел до тех пор, пока мягкая тёплая рука не коснулась его сцепленных пальцев.

Вскинувшись, он увидел женщину. Медные локоны из-под чёрной понки. Лазурный взор. Пухлые, словно протянутые для поцелуя, губы.

- Вевея!

Он вспомнил давешний свой приезд с Полиеном в Суздаль. Вевея встретилась на широком дворцовом крыльце. Она тогда была для него первой ласточкой из Кучкова дома, который все долгие годы разлуки сохранялся в мечтах. Дрянюка Вевея! Лазутка Вевея! Как же он ей в то время обрадовался! Вот и теперь потянулся, как брат к сестре, обнял, обхватил располневший стан, уткнулся лицом в родное, домашнее…

- Нельзя тебе тут сидеть, Родислав Гюрятич, - неохотно расцепляла она крепкие мужские объятья. - Обыщики владимирские уже не дремлют. Кузька Кыянин шёл с гробом из Боголюбова, незнамо как опознал, назвал имя Петра Кучковича, тебя то есть!

Род не торопясь встал. Она тянула его в один из глухих углов, где обнаружилась маленькая калитка.

Выйдя в заулок, сразу попали в запряжённую парой кареть. И кони помчались.

- Куда ты меня везёшь?

- В Заяузское городище.

- В Москву?

- В неё, деревянную.

Душно было в карети. Вевея сняла слюдяные оконницы за последней переспой. Обоих обласкал ветер.

- Ах ты, мой Родушка - седая бородушка! - счастливо улыбнулась рыжуха.

- Вчера был рус, нынче сед, - нахмурился Род. - А ты не седеешь, - отвлёкся он от тяжёлых дум, поглядев на спутницу, - Такая же рыжая.

Она откинула понку.

- Батюшка мой говаривал: «Сам я рыжий, рыжу взял, рыжий поп меня венчал, Рыжка до дому домчал…» - Вевея вдруг посерьёзнела, потом ласково дотронулась до его поседевшей в одну ночь бороды: - Ничего бы этого не случилось, не отлучись я из Боголюбова. Томилка-непря прозевал. Ведь совещались-то лиходеи не у Якима, а у зятя его Петра.