Крошка Цахес, по прозванью Циннобер - [24]

Сказал и скрылся.

Дрожа от бешенства, бросился Моис Терпин на карлика, схватил его за длинные всклоченные волосы и потащил к окну.

— Вон, гадкий урод! — кричал он. — Вон, проклятое чудовище, обманувшее меня так ужасно, лишившее меня счастия!

Он хотел выбросить малютку в окно; но бывший тут же смотритель зоологического кабинета подскочил к нему с быстротой молнии и вырвал несчастного из рук бешеного.

— Остановитесь, г. профессор, — сказал он с величайшею важностью, — это собственность нашего князя. Это не урод, а Мусеtes Belzebub, Simia Belzebub, убежавшая из музея.

— Simia Belzebub — Simia Belzebub! — раздалось со всех сторон с громким хохотом.

— Нет, нет! Это не Simia Belzebub! Это гадкий урод! — воскликнул вдруг смотритель, всматриваясь в лицо малютки и бросил его на средину залы.

Преследуемый безумным смехом, визжа и мяуча, выбрался кое-как бедный малютка из залы, скатился с лестницы, так что никто из служителей и не заметил его, и побежал домой.

Между тем как все это происходило в зале, Бальтазар ушел в кабинет, куда вынесли бесчувственную Кандиду. Он упал к ногам ее, прижимал ее руки к устам, называл нежнейшими именами. И вот она вздохнула — пришла в себя и, увидав его, воскликнула в восторге:

— Наконец ты здесь — ты со мной, мой милый! Я почти умерла с тоски по тебе! Мне все слышались звуки соловья, очаровавшего розу!

Тут она рассказала, забыв, что их окружали посторонние, как злой, тяжелый сон опутал ее своими сетями, как ей казалось, что какое-то гадкое чудовище вцепилось в ее сердце; как это чудовище принимало образ Бальтазара; как в те мгновения, когда сильно думала о Бальтазаре, замечала, что это не Бальтазар; но, несмотря на то, каким-то непонятным образом должна была любить это чудовище, будто для самого Бальтазара.

Бальтазар объяснил ей в коротких словах все эти странности. Затем, как обыкновенно между любовниками, начались уверения, клятвы в вечной любви; и вот они упали в объятия друг друга, и был один восторг, одно высокое, чистое блаженство.

Ломая руки, стеная, вошел Моис Терпин в кабинет, а за ним Пульхер и Фабиан, напрасно его утешавшие.

— Нет, нет! — вопиял он. — Я решительно убитый человек! Я уж не генерал-директор естественных дел — не имею права изучать в княжеском погребу — немилость князя — я думал получить вскоре Зеленопятнистого Тигра, по крайней мере, с пятью пуговками. Все, все пропало! Что скажет его превосходительство министр, когда узнает, что за него приняли какого-то уродца, какую-то Simia Belzebub, cauda prehensile[15], или чёрт знает что такое! О, Боже мой! и он возненавидит меня! Аликанте! Аликанте!

— Но, почтеннейший профессор, — говорили друзья, — почтеннейший генерал-директор, вспомните, что теперь уж нет министра Циннобера. Вы совсем не ошиблись. Гадкий урод обманул вас, так, как и всех, чарами феи Розабельверде.

Тут Бальтазар рассказал, как все было с самого начала. Профессор слушал, слушал и наконец воскликнул:

— Да, что же это, сплю я, или бодрствую? Колдуны, ведьмы, феи, магические зеркала, сочувствия. Верить ли мне всей этой бессмыслице?

— Ах, любезный профессор, — заметил Фабиан, — поносили бы вы хоть денек сюртук с короткими рукавами и длинными полами, так поверили бы всему.

— Да, да! Все так! Все справедливо! Заколдованное чудовище обмануло меня — я не стою — я летаю по потолку. Проспер Альпанус берет меня с собой, я еду верхом на бабочке — фея Розабельверде, девица фон-Розеншён причешет меня, и я буду министром — королем — императором.

Тут он начал хохотать и прыгать по комнате, так что все начали опасаться, чтоб он совсем не помешался. Наконец, выбившись из сил, он упал в кресла. Кандида и Бальтазар подошли к нему и стали говорить, как они друг друга любят, как не могут жить один без другого, и все это так трогательно, что Моис Терпин прослезился.

— Дети! — сказал он. — Делайте все, что хотите! Женитесь, любитесь, голодайте вместе, потому что я не дам Кандиде ни гроша.

— Что касается до голоданья, — возразил Бальтазар, — так мы этого не боимся. Завтра, г. профессор, я объясню вам все, и вы увидите, что дядя мой Проспер навсегда обеспечил нас от нужд и недостатков.

— Да, завтра, завтра, любезный сын; теперь я лягу спать; а то сойду с ума, потеряю решительно голову.

И он в самом деле тотчас же отправился спать.

IX. Смущение верного камердинера. — Как старая Лиза взбунтовала народ, а министр Циннобер, обратившись в бегство, поскользнулся. — Достопримечательное объяснение внезапной смерти Циннобера лейб-медиком князя. — Как князь Варсануфиус очень огорчился, кушал лук, и как потеря Циннобера осталась невознаградимой

Карета Циннобера простояла почти целую ночь перед домом Моис Терпина. Не раз говорили егерю, что его превосходительство давным-давно отправились домой; но егерь полагал решительно невозможным, чтоб их превосходительство пошли пешком в такую ненастную погоду. Когда же погасили все огни и заперли двери, карета отправилась домой пустая. Тут егерь разбудил тотчас камердинера и спросил, возвратились ли их превосходительство домой и каким непостижимым образом?

— Их превосходительство, — шептал камердинер ему на ухо, — прибыли вчера в сумерки, действительно и теперь почивают. Но каким образом? — Я вам расскажу все — только, ради Бога, никому ни слова, я пропал, если их превосходительство узнают, что я, а не кто другой встретился с ними в темном коридоре. Я лишусь своего места. Их превосходительство, конечно, невелики ростом, но очень гневны, легко выходят из себя и тогда ничего не помнят. Вот не дальше, как вчера, они изволили проколоть своею шпагой простую, гадкую мышь, осмелившуюся пробежать по спальне их превосходительства. Так вот, видите ли, почтеннейший, в сумерки я надел свой плащишка и пошел было в ресторацию на партию трик-трак, как вдруг слышу, что-то зашумело на передней лестнице, проскочило в темном коридоре промеж ног моих, полетело на пол, подняло проницательный визг и потом захрюкало.