Кризи - [2]

Он слушает, что говорит женщина на балконе снизу. Она стоит вполоборота, она запрокидывает голову, рука ее лежит на перилах. Между балконами сделан орнамент в виде шахматных клеток, белых и каштановых коричневых, вероятно, из керамики. Я стою рядом со светофором. Передо мной останавливается такси. Его водитель взял с собой в салон собаку. Она сидит рядом, на соседнем сиденье. Таксист гладит собаку по голове, что-то говорит ей, потом поднимает глаза, перехватывает мой взгляд, улыбается и кивает головой. И я явственно, словно он обратился ко мне со словами, слышу что он пытается мне сказать, что эта собака является его другом, что он не хочет оставлять ее одну дома ждать его целый день, что это, может быть, и глупо, но его надо понять. Собака тоже смотрит на меня. Такси отъезжает, но в течение какого-то момента оно для меня существовало. Собака, водитель, такси — все это было со мной. Справа от меня какая-то стройка, высокое здание в лесах, забор и огромный, ярко-оранжевый кран, длинная стрела которого с противовесом в виде бетонного блока медленно движется в небе. Не знаю почему, но я испытываю что-то вроде счастья при виде этой длинной стрелы, которая медленно движется Есть там и бетономешалка или не знаю что — какая-то машина, какой-то мотор. И все это производит шум. Шум, которого до сих пор я не слышал или не осознавал. Теперь я его слышу. Толчки, щелчки, пыхтение, дребезжание, человек, который свистит, потом другой, который его окликает: я вижу его, у него белая каска и желтая клеенчатая накидка, мне кажется, что я выхожу из всего этого шума, что он является чем-то вроде грота или туннеля, или пещеры, причем пещера — это я сам, это мое отчаяние, нечто ужасное во мне, из чего я, наконец, выбираюсь и выхожу на свежий Боздух. Этот шум гонит меня из меня самого, проникает в меня, ходит внутри меня, медленно и безжалостно расправляется с поселившимся во мне ужасом. Мне кажется, что внутри меня завязалось какое-то глухое сражение между этим шумом и моим отчаянием, я улавливаю его удары, мне кажется, что я вижу его, свое отчаяние, вижу, как оно еще сопротивляется ударам, потом корчится и наконец падает, проваливается, исчезает. Мимо меня проходит женщина, она зовет (маленького) мальчика. Мальчик держит в руках автомат из желтого и красного пластика. Этот автомат сейчас ему явно не нужен. Он устало волочит его за собой. У него скучающий вид. У меня, наверное, было такое же выражение на лице, когда родители по воскресеньям брали меня с собой на прогулку. Скучающий вид мальчишек по воскресеньям. Это была всегда одна и та же прогулка. Мы ходили из Морлана по дороге, ведущей к Кагору. Останавливались около какой-нибудь забегаловки. Отец покупал мне лимонад. Это были белые бутылки с круглыми выпуклыми пробками. И Морлан в свою очередь пришел мне на помощь. Морлан встал между мной и моим отчаянием. Я уже совсем забыл Морлан. Мужчина, принадлежащий Кризи, не мог родиться в Морлане. Он мог быть только мужчиной, созданным по ее образу и подобию, похожим на нее, рожденным нигде и никогда, не имеющим ни детства, ни воспоминаний, вышедшим из компьютера — два робота, мы были двумя роботами, двигавшимися навстречу друг другу в скрежете металла. Какой-то человек останавливает возле меня машину. Выходит из нее. Разглядывает что — то на колесе, на переднем колесе, на правом. Что там с ним, с его колесом? Ничего, конечно, или какой-нибудь пустяк. Он пинает шину ногой! Потом уезжает. В следующей машине — мужчина и женщина. Невзрачная женщина с угрюмым профилем мурены. Она говорит, жестикулирует. Мужчина кивает головой: да, да. Но ему явно наплевать. Неважно, не имеет значения.

Важно только то, что все это — мурена, кран, собака, водитель, шум, машины, что все это мало-помалу обволакивает меня, защищает, убаюкивает: это как ласка, как компресс, и от этой ласки то ужасное нечто, что сидит во мне, выходит, растворяется под колесами, под машинами, под лучами солнца. Ведь на улице светит солнце, а я только вот в эту самую минуту замечаю это. Было ли солнце в тот день, когда я здесь на этой площади дожидался Кризи? Не знаю. Я этого, конечно, и тогда не знал. Она остановилась вон там, в двадцати метрах от того места, где сейчас стою я. Остановилась сразу, резко, как обычно, внезапно затормозила, дерзко улыбаясь в полутьме салона. Я сел в машину. И машина тронулась так же резко, а Кризи наклонилась ко мне, засмеялась, тряхнула волосами мне в лицо. Во мне вдруг снова появилось это ужасное нечто. Я опять не вижу больше машин, не слышу больше прерывистого пыхтения мотора. Есть только Кризи: Кризи и ее загорелый профиль, Кризи, говорящая «cheese», Кризи и ее большие зеленые глаза, Кризи, моя писаная икона, Кризи и ее белые трусики, узкие и продолговатые, Кризи, которая идет ко мне своей походкой манекенщицы, красиво ставя каблук, глядя прямо перед собой, улыбаясь всеми зубами, Кризи в глубине ночей, положившая руку мне на грудь, колено, на живот, Кризи и мое отчаяние, Кризи и ужасное нечто во мне: эта смерть, этот холод, этот страх, этот укус, этот свинец, делающий неподвижными все мои члены. И как только прохожие не оборачиваются? Как они не видят, что здесь, на краю тротуара, на краю кишащей машинами площади, вопит человек, что он ползает по земле и бьет кулаками по асфальту? Неужели ничего этого не видно по моему лицу? Ни этой паники? Ни этого ужаса, ни головокружения? Ни этого вопля, от которого я задыхаюсь? Я напрягаюсь изо всех сил, выпрямляюсь, весь замираю, пытаюсь вздохнуть, наконец, это мне удается. Я снова слышу шум мотора, слышу скрип тормозов, и от этой ласки ужасное нечто постепенно отступает. Я опять в мире людей, опять на загроможденной и бесформенной площади, где ни в чем нет Кризи, где ни одна машина не похожа на ее гоночную, где ни у одной женщины нет ни ее дерзкого профиля, ни ее высоких кожаных черных сапог, ни ее английских костюмов цвета абсента. Я всплываю из принадлежащего ей мира, мира гладкого, сухого и голого, с белыми стенами, стеклянными перегородками, с пластиком, сталью, алюминием, с этой сценой, которая медленно вращается и трещит, как рвущийся шелк, с этим белым и пустым светом, из того мира, вне которого она, как тогда казалось, не могла существовать. Да взять хотя бы нашу первую встречу, в аэропорту. Нет. Осторожно. Я рассказываю сейчас о такой вещи, о какой не знаю, что там принимается в расчет, а что нет. Мне надо ничего не забыть, ничего не упустить, даже того, что может показаться незначительным. Здесь все значимо. И если однажды мне суждено оправиться от болезни, если ужасное нечто однажды отступится от меня, то это произойдет помимо меня, без моего ведома, просто потому, что я случайно натолкнусь на слово, на фразу, на воспоминание, которые смогут принести мне избавление.