Она круглая, эта площадь. Хотя нет, не круглая. Почему же я сказал, что круглая? Она похожа на все остальные площади парижских застав: заставы Майо, Итальянской заставы, заставы Пантен — как попало застроенные безмерные куски пространства, разбегающиеся в разные стороны, растворяющиеся в широких проспектах, которые от них отходят, бесформенные, слишком огромные, чтобы можно было отчетливо воспринимать их рисунок, контуры которого к тому же постоянно размываются потоком машин. Сюда бы сейчас вертолет. Но я смотрю не из вертолета. Я остановился тут, на краю тротуара, невероятно широкого, как пляж, тротуара. Пляж на берегу реки, состоящей из машин. Я уже очень давно не останавливался. Мне кажется, что я не останавливался уже много-много веков. Я торопился. А меня со всех сторон обступали люди. Или я ждал. Когда ждешь, то люди и предметы перестают существовать. Ты проходишь мимо них, задеваешь их: а их нет, их просто не существует. У меня сейчас нет машины. А без машины я чувствую себя вдовцом. Чувствую себя потерянным, отрезанным от мира, неуверенным. Я только что оставил ее на станции техобслуживания, напротив которой сейчас стою. Мне вдруг послышался подозрительный шум в моторе. Похоже, ничего серьезного, на каких-нибудь полчаса работы. И эти полчаса ожидания зияют передо мной, как дыра. Как пропасть. Передо мной нет ничего, кроме этой площади, загроможденной, размытой, — brouillee, она ходит ходуном от машин, но она пуста. Всего неделю назад я даже на эти полчаса взял бы такси и поехал к Кризи или зашел бы в кафе, чтобы поговорить с ней по телефону. Я — в какой-нибудь тесной будке, зажатый между телефоном и узорчатым стеклом дверцы, она — на другом конце провода. Но нет больше Кризи. Поймите: Кризи больше нет. Во мне сплошная пустота, я ничем не занят, свободен, но все это в плохом смысле слова, свободен, как бывает свободно такси, когда оно не выполняет своей прямой функции. Если эта вот женщина, которая пройдет сейчас мимо, посмотрит на меня, я смог бы пойти за ней. Она на меня не смотрит. И я за ней не иду. Но мог бы пойти. И у меня хватило бы на это времени. До сих пор у меня ни на что не хватало времени. Всем моим временем была Кризи. Все мои сэкономленные часы — Кризи. Моя свобода — Кризи. Кризи больше нет. Теперь моя свобода — эта прошедшая мимо женщина. Или какая-нибудь другая. Моя свобода стала непонятно чем. Чем-то бесформенным. Огромным. Как эта площадь. Где все ходит ходуном, колышется, но где ничто не останавливается и ничто не существует. Я вижу перед собой лишь дни без Кризи, разверзшиеся там, где должна была находиться Кризи, лишенные Кризи, и в них ничего нет, словно в огромных скелетах на фоне бледного неба. Остаются только эти… только эти вещи — я все пытаюсь найти более общее определение — среди которых я, превратившись в призрак, блуждаю вот уже несколько месяцев: дом, жена (впрочем, и жены тоже уже нет), дети, почта, заседания Ассамблеи, финансовая комиссия — все эти вещи, которые уже тогда рассыпались у меня в руках, и я их обгладывал, подтачивал, все чаще и чаще упразднял вообще ради встреч с Кризи. А теперь я их вижу лишь откуда-то очень издалека, как какие-то тени, даже нет, как тень уже рассеивающегося облака. Возможно ли, чтобы отчаяние оказалось не чем иным, как этой пустыней, этой пустотой, этим разъедавшим все то, что меня окружает, этим расстоянием между предметами и мной, этим безразличием, этим полным отсутствием поводов куда бы то ни было идти, что бы то ни было делать? Однажды — это случилось уже довольно давно — я был в командировке, и самолет доставил меня в пустыню, я хочу сказать — в настоящую пустыню, в Сахару.
И я обратил внимание на то, что в этой совершенно однообразной пустоте пилот собирается сесть не на четко размеченную посадочную полосу аэродрома, а абсолютно куда придется, поскольку никакой знак, никакая веха, никакой кустарник или неровность почвы не побуждали приземлиться в этом месте, а не в каком-то другом. И вот сейчас такой пустыней стал я сам. Эта гладкая поверхность, эта беспредельная пустота, на которой нет никаких выступов, где ничто не привлекает внимания, ничто не указывает дороги, поверхность с неопределенной, зыбкой, зависящей от ветра формой меняется по воле ветра, эта пустыня во мне является не только отсутствием Кризи, она является самой Кризи, той иссушенной и голой вселенной, куда она меня привела. Тут я вдруг обнаружил, что уже был когда-то на этой площади. Однажды Кризи назначила мне здесь свидание. Она должна была приехать сюда за мной на своей машине. Мою же я поставил тогда вон там, чуть повыше. Правда, сейчас у меня такое ощущение, что я никогда не был на этой площади. Тогда я ничего на ней не видел. Я ждал Кризи на машине и поэтому смотрел только на машины. Да и в машинах обращал внимание только на какие-нибудь отдельные детали: на марку, цвет, мужской силуэт за рулем, и они тут же исчезали у меня из поля зрения, переставали существовать, и я переставал их видеть. Теперь я вижу их. Внезапно я опять начал их видеть. Люди, здания, машины, — все это медленно, плавно вновь поднимается на поверхность и, продолжая покачиваться, встает передо мной. Я вижу станцию техобслуживания. Я ее, разумеется, уже видел, поскольку даже входил туда. Хотя по-настоящему я не видел ее ни сегодня, ни в тот день, когда ждал на этом самом месте Кризи. Это большой белый куб с приставленным к нему дополнительным кубом пониже, и оба они сверху донизу покрыты крупными синими надписями. Парень на бензоколонке тоже одет в синее, но только другого оттенка — льняного, пастельного. На груди у него — белая с зеленым эмблема, точно такая же, как шестью метрами выше над ним, словно она спроецирована туда, огромная, укрепленная на большой белой изогнутой опоре, соединенной с мастерской двумя гирляндами флажков. Все это сияет, и в конце концов, именно это выводит меня из забытья. Парень перестал наконец вытирать лобовое стекло. Он входит в свой киоск, совершенно круглый киоск весь из стекла с расставленными по полкам желтыми банками. Рядом стоит бензовоз, красный с белым прямоугольником на борту. А чуть подальше — машина марки «астон-мартен», тоже красная. Еще дальше, за станцией — здание, очень высокое, этажей шестнадцать или восемнадцать, белое, но уже с черными подтеками. На одном из балконов склонился вниз мужчина.
