Криворожское знамя - [5]

По квершлагу к подъемнику не спеша двигались шахтеры, окончившие смену. Светящиеся точки плыли в темноте, словно гирлянда праздничных огней парохода. Подъемник то и дело заедало, людей приходилось вывозить небольшими группами. Да и спуск дневной смены порядочно задержался из-за неожиданного прорыва горючих газов.

Рядом с Брозовским молча опустился на землю человек богатырского сложения. Шахтеры кого-то ждали. Прошло уже четверть часа. Все сидели не двигаясь.

Великан откашлялся. Тяжелая работа мысли, происходившая в его голове, вылилась в скупые слова:

— Слушай, этому Бартелю я шею сверну. Ему ведь плевать, что придется хоронить пачками, сволочь!

Низкий бас великана хрипло рокотал, будто на его голосовые связки осел толстый слой каменной пыли. Он сложил руки на коленях, прикрыв ими протертые штаны. Эти огромные руки с обломанными ногтями походили скорее на лопаты. На обнаженной груди виднелись запорошенные сланцевой пылью пучки волос. Могучие плечи обтягивала пропитанная потом рубаха.

Ответа он не ждал. То, что он сказал, было незыблемо. И не подлежало обсуждению. Он мрачно насупился и умолк.

Спустя некоторое время великан вновь заговорил, но на этот раз он как бы спрашивал сам себя:

— Да придет ли Рюдигер вообще? А то мы сидим тут, как куры на насесте. Сколько можно ждать? Что, у нас время казенное, что ли?

Брозовский промолчал.

Истолковав это по-своему, великан резко бросил:

— Значит, думаешь, он не придет? Тогда мы пошли?

Он хотел было подняться, но, вспомнив что-то, остался на месте.

— А ведь Бартель опять хотел выйти сухим из воды. Но производственный совет славно осадил его на комиссии. Ты слышал, что ребята говорили, когда им пришлось ползком пробираться под огнем? А эта скотина заливает Рюдигеру, будто с газом ничего и поделать нельзя. Сто раз слыхали: «Дирекция делает все, что в ее силах…» Подхалим проклятый! Как услышу его голос…

Великан угрожающе сжал кулак и, многозначительно кашлянув, продолжал:

— Но комиссия давным-давно уж поднялась из шахты. Где же Рюдигер? Небось сидит у оберштейгера и лясы точит.

И, тут же переменив тему, он злобно проворчал:

— Если ты секретарь ячейки и наприглашал людей, так изволь и сам вовремя явиться!..

Брозовский все еще не считал нужным возражать. Он выжидательно поглядывал в сторону квершлага. Вот какая-то тень заслонила пунктир светящихся точек. «Наконец-то!» — подумал он.

Великан нетерпеливо гаркнул:

— Ты что, оглох? Как горохом об стенку!

Брозовский беззвучно рассмеялся. От улыбки на щеках его обозначились морщины.

— Уймись, Юле! — сказал он миролюбиво.

— Не уймусь! Хочешь угодить и нашим и вашим! — упрямо продолжал Юле Гаммер. — Что мы тут, в бирюльки играем?

— Нет. Но в середине смены мы еще не знали, что случится прорыв газов. Иначе не стали бы созывать всех сегодня. А Рюдигера наверняка задержали наверху.

— Да что ты мне талдычишь — «не знали, не стали!» Он обязан явиться вовремя, и весь сказ! Разве наше дело не важное? — Юле не признавал никаких возражений.

— Оба дела важные. О чем тут спорить? Он придет, это точно. Ты ведь знаешь его не хуже, чем я. Рюдигера наверняка кто-нибудь перехватил.

У Брозовского был подкупающе теплый, приятный голос. Он, как и все здесь, говорил на тяжеловесном, неуклюжем местном диалекте, но как-то звонче, чем другие, хотя и его голос был слегка сипловат.

Гаммер обратился к товарищам:

— Либо пошли отсюда, либо начнем без Рюдигера. Как, ребята?

Никто не возразил, поэтому Брозовский решил, что должен вмешаться.

— Письмо готово, но нам нужно услышать мнение Рюдигера. Оно так же важно, как и наше с тобой, Юле.

Брозовский снова посмотрел в сторону квершлага. Тень придвинулась ближе. Он улыбнулся.

Но Гаммер все еще кипел. Он был самым рослым на шахте и страшно сердился, если его называли самым длинным; он хотел быть только самым рослым. Юле выпрямился, но стоять в штреке мог только согнувшись.

— Пойду поищу его!

— Не стоит. Только создашь толчею. И привлечешь к нам внимание.

Брозовский тоже встал и загородил Гаммеру дорогу. Помолчав немного, он спросил:

— Юле, а ты всех оповестил? Некоторых товарищей почему-то еще нет.

При этих словах Гаммер попытался распрямиться и сильно ударился о каменистую кровлю. Опустившись на колени, он раздраженно буркнул:

— Кто я, по-твоему? Юле Гаммер или какой-нибудь раззява? У меня, слава богу, голова еще на плечах.

— Голова-то на плечах, а глаза — на затылке, — съязвил кто-то.

Вокруг засмеялись.

— Уж и спросить нельзя, — мягко сказал Брозовский.

Рука Гаммера описала в воздухе широкий полукруг. Все поняли, что он хотел этим сказать. А именно: зачем задаешь глупые вопросы? Разве иначе эти товарищи были бы здесь? Нет, я организовал все как следует!

Подсчитывая собравшихся, Гаммер кивком головы отмечал каждую лампочку и молча шевелил губами.

— Шестнадцать! — сказал он. — Все здесь. Чего ж ты сомневался?

— Семнадцать! — раздался чей-то звонкий голос позади Юле.

Поднялся сухощавый парень. Он погасил свою лампу, поэтому Гаммер его и не заметил.

Гаммер выругался, но его слова потонули в смехе и гомоне. Все и так знали, что выразился он непечатно. В этом он был большой мастак.