Криворожское знамя - [4]

Горняки требовали увеличения расценок и чего-то совершенно нового — признания их права на организацию в профсоюз. Брозовский, разумеется, был в числе бастующих.

Нельзя сказать, чтобы он был строптивым от природы, и Минна, простая душа, ничего не слышавшая о таком понятии, как рабочая солидарность, молча разложила получку мужа на четыре кучки и посмотрела на него: хватит ли на селедку, картошку, деревянные башмаки и нитки для штопки? Оба сына молча наблюдали за действиями матери. Отец, угрюмо глянув на детей, погладил их стриженые головы и, не стерпев, стукнул кулаком по столу.

Какое-то время хозяева шахт пребывали в растерянности. Потом начали действовать.

Но и горняки тоже не сидели сложа руки. Через несколько дней сотни шахтеров блокировали дорогу к спуску в шахту. Брозовский был с ними. Вскоре прибыл Двадцать седьмой полк, чтобы сломить забастовщиков. Брозовский сразу узнал старых унтеров, которые шли впереди своих отделений, лихо печатая шаг. Это они гоняли его по плацу, когда в юбилейный год делили благословенные талеры. Товарищи Брозовского знали и унтеров и солдат не хуже, чем он сам. Двадцать седьмой полк был как бы школой воспитания мансфельдских горняков в патриотическом духе — это был, так сказать, их «родной» полк.

Шахтеры безбоязненно двинулись навстречу «своему» полку, и горняцким сыновьям в островерхих касках стало стыдно. Винтовки в их руках дрогнули. Отцы, братья и друзья окликали солдат по именам. Всего лишь несколько месяцев назад они вместе грузили вагонетки и тащили их по штрекам. Вскоре солдаты вновь вернутся к прежней работе. За их заработок, за их право боролись шахтеры. Это свой хлеб они должны проколоть штыком. Там и сям забряцали падающие на мостовую ружья, братья обнимали друг друга, отец прижимал к себе своего сына-солдата, орали взбешенные унтеры.

Двадцать седьмой пехотный полк заменили кирасирами из Хальберштадта. Юнкера, вольноопределяющиеся и сыновья зажиточных крестьян ринулись на забастовщиков с саблями наголо.

Брозовский все это хорошо помнил. Ясно стоял перед его глазами и тот августовский день девятьсот четырнадцатого года, когда его забрали на фронт.

Жена молча смотрела на него опухшими от слез глазами. Она не пошла с ним на вокзал и сыновьям тоже не разрешила проводить отца.

— Какое нам дело до этой войны! — крикнула она.

В тот самый день, когда Брозовского засыпало в окопе, его старший сын стал тягалем. Помимо старинного права чеканить талеры, владельцы рудников имели право на шахтерских сыновей. Не штейгер ли Бартель задал ему тогда традиционный вопрос? Впрочем, нет, — того звали иначе, но он вполне мог бы называться и Бартелем.

— Ну-с, скоро ты приведешь своего парня, Брозовский, ему ведь уже четырнадцать и он крепыш?

Он не привел его, — мальчика отдали в обучение к каретнику. Но спустя несколько месяцев мастера призвали, и учению настал конец. Пришлось пареньку, как в свое время и его отцу, возить медистый сланец. Война требовала меди — много, очень много меди.

Как раз в этой шахте, там, дальше, в глубине штрека, на шестом горизонте, мальчик выдержал свой «экзамен»…

Брозовский вздохнул, от воспоминаний его бросило в жар. Он снял каску и достал из нее письмо.

Вот оно, его послание! Плод горького опыта.

Первое послевоенное десятилетие. Что это были за годы! Сперва Ноябрьский переворот, потом борьба с путчистами Каппа, выступления против провокаций магдебургского обер-президента Херзинга и прусского министра внутренних дел Зеверинга, затем схватка с хозяевами Мансфельдского акционерного общества и с монополистами «ИГ-Фарбен», с угольными магнатами и всеми, кто наживался на войне. Время инфляции, когда хлеб стоил биллионы, а тяжелый труд в шахте не давал ничего, кроме пота…

Все это вновь ожило в памяти Брозовского. До этого, инстинктивно почуяв опасность взрыва, он весь сжался, но, вспомнив былое, выпрямился.

Он припомнил еще, как они бастовали, через несколько недель после Ноябрьской революции. Двенадцать тысяч мансфельдских горняков требовали повышения сменных расценок на две марки. И когда его по окончании забастовки поставили у насоса, он остался тверд; да и год спустя, уйдя во время второй большой забастовки после ноябрьских событий из аварийной команды, так как не мог оставаться в стороне, он так же спокойно воспринял назначение на подземные работы.

Брозовский взвесил письмо на ладони и еще раз перечел его. Он не помнил, сколько раз обдумывал эти строки. Но ясно видел каждое слово, прежде чем решался перенести его на бумагу.

Старый шахтер поднял кулак над головой, приветствуя далеких братьев по классу, которым предназначалось его послание.

ГЛАВА ВТОРАЯ

После окончания смены в нише продольного штрека за динамитной камерой собралось несколько шахтеров. В скудном свете ламп все они — запорошенные черной пылью, в одинаковых войлочных касках — казались на одно лицо. Они уселись на красный песчаник, скрестив ноги и прислонившись спиной к стене. Скупые движения их были так же неторопливы и обдуманны, как и речь.

Брозовский сел в переднем углу, чтобы видеть весь штрек до самого квершлага. Когда господа из инспекции безопасности попытались было умалить угрозу прорыва горючих газов, он им кое-что высказал. Штейгер Бартель зашипел на него и потребовал, чтобы он немедленно поднялся наверх. Но Брозовский покинул свой пост, только когда пришел сменщик.